— Нет, я считал, на мне семь штук было надето.

Вместе с женой Лев Николаевич поднялся наверх.

Остальные прошли в комнату Александры Львовны.

Прошло около четверти часа. К Александре Львовне вошла Софья Андреевна.

— Папа скучает без вас, — проговорила она, тем самым приглашая всех наверх.

Она казалась расстроенной. Видимо, разговор со Львом Николаевичем имел не то направление, какого бы ей хотелось. Потом она ушла к себе и появилась в зале только через некоторое время.

Александра Львовна, Варвара Михайловна, Душан Петрович и я поднялись в зал.

Лев Николаевич встретил нас словами:

— Все то же самое, все то же самое: в сильнейшем возбуждении…

— Что же? Завтра опять уезжаем? — спросила Александра Львовна.

— Да, да… Ах, несчастная, — покачал Лев Николаевич сокрушенно головой, — несчастная!..

Сели пить чай. Лев Николаевич стал рассказывать о своем житье в Кочетах.

— Читали рассказ Кудрина. Вас хвалили: так хорошо вы его записали и так просто. И рассказ очень интересный. И как вы верно в письме пишете, особенно удивительно отношение офицеров к Кудрину.

В рассказе говорится, что большинство офицеров 131–го Пензенского полка, в который был зачислен (вопреки его желанию) Кудрин, очень мягко и дружелюбно относилось к нему.

Я спросил, о каком собирающемся отказываться от воинской повинности Николаеве писали мне из Кочетов.

— Ах, это не отказывающийся! — воскликнул Лев Николаевич. — Он живет за границей, в Ницце, и занимается большим трудом: научным, философским обоснованием религии, И сколько я мог судить по его письму^[257], близок по своим воззрениям ко мне и к нам. Я не знаю, может быть, такое научное обоснование религии и не нужно, но он, видимо, увлечен. Всякий с известной стороны бывает чем‑нибудь увлечен, так вот он увлечен своим трудом. У него есть сын, и из‑за него он боится вернуться в Россию, потому что сыну его пришлось бы отказаться от воинской повинности.

Рассказывал затем подробно Лев Николаевич о письме своем к брату философа проф. Н. Я. Грота, с характеристикой последнего^[258], о посещении им около Кочетов школы помещика Горбова, откуда он вынес очень хорошее впечатление ^[259].

— Вот все, чем я там занимался! — закончил он.

Утром Лев Николаевич принес мне письмо о Гроте и просил передать его Черткову.

— Саша его подчистит, — говорил он. — Наверное, вы сделаете это вместе: продиктуйте ей. И тогда передадите Черткову. Мне интересно слышать его замечания, и тогда сразу можно написать письмо во многих экземплярах. И нужно спросить о его печатании на русском языке, потому что на иностранных уже нельзя: сборник о Гроте выходит в сентябре.

Лев Николаевич переменил тему.

Когда пойдете к Черткову, скажите ему, — он верно, интересуется, — что Софья Андреевна в сильнейшем возбуждении. Сколько разговоров, упреков!.. Вчера — ужасная сцена. Но она так жалка, удивитель — но жалка! Мне ее истинно было жалко. Слаза богу, я отнесся, как должно. Все молчал и только одно слово сказал, и это одно слово возбудило ее… Она спросила, почему я не приехал раньше. Я говорю, что не хотел. И вот это «не хотел» вызвало и развилось в бог знает что!.. Нужно так осторожным быть, чтобы не возбуждать ее.

— Тяжело вам, Лев Николаевич?

— Нет… Вот когда стараешься отнестись так, как нужно, тогда легко… Да… Я писал Владимиру Григорьевичу, что буду видеться с ним, — так вы скажите, что я этого пока подожду. Мне хотелось бы, чтобы это от нее самой исходило. Я думал заявить ей об этом теперь, если бы встретил с ее стороны доброе чувство, но такого чувства я не встретил и потому подожду.

Я сказал, что, как мне показалось, для Софьи Андреевны трудно воспринимается даже самая мысль о возобновлении отношений с Владимиром Григорьевичем.

— Я хотел заявить ей об этом, — повторил Лев Николаевич. — В самом деле, ведь это же смешно: жить рядом и не видеться. Это для меня большая потеря. Мне бывает нужно и переговорить с ним и посоветоваться. И я знаю, что для его жизни это нужно…

Через некоторое время Лев Николаевич снова пришел и принес пачку нераспечатанных писем, накопившихся в его отсутствие дня за два.

— Я сразу запрягаю вас, — говорил он. — Прочтите письма и решайте и отметьте сами, какие оставить без ответа, кому выслать книг, какие интересные, и я их сам прочту.

Я передал Льву Николаевичу большое письмо киевского студента, привезенное Кудриным.

— Пустое письмо, — сказал Лев Николаевич, просмотрев его и отда! вая мне. Но просил меня все‑таки ответить студенту.

По поводу этого письма Лев Николаевич говорил:

— Надо принять во внимание медленное движение… Вот Таня получила письмо от графа Татищева, губернатора, у которого она хлопотала о переводе Платонова (заключенного за отказ от военной службы в тюрьму) по болезни в другие арестантские роты, на юг, — такое темное!.. Писал Чертков Татищеву, а она, оказывается, хорошо его знала в молодости: «Татищев! да это тот самый Митя Татищев, с которым я танцевала!..» И вот этот Татищев пишет, что, во- первых, Платонов вовсе не болен, его свидетельствовал врач и нашел здоровым; во — вторых, он распространяет вредные идеи, то есть, видимо, возбуждает к неподчинению, и за это даже посажен в карцер; в — третьих, нельзя же исполнять всех просьб, которые подаются за заключенных, и, в — четвертых, если перевести Платонова в другой город, то на это потребуются расходы, а правительство и без того тратит на содержание тюрем большие деньги… И вот в этом роде. То есть это такой мрак, какого мы себе и представить не можем!

Сегодня сорок восемь лет со дня свадьбы Льва Николаевича и Софьи Андреевны.

Софья Андреевна против обыкновения поднялась очень рано и, одевшись в нарядное белое платье, ушла гулять в парк. Говорила, что легла спать в четыре часа утра и совсем не спала.

— Вас поздравить можно, — сказал я, поздоровавшись с Софьей Андреевной.

— С чем? — спросила она, протягивая мне руку. — Такая печальная…

Она не договорила и ушла, заплакав и закрыв лицо рукой.

После завтрака я снял Софью Андреевну с Львом Николаевичем фотографическим аппаратом. Сняться она упросила Льва Николаевича тоже по случаю годовщины брака. Процедура снимания была очень тягостна: Софья Андреевна, видимо не желая затруднять Льва Николаевича, торопилась, нервничала, в то же время просила его менять позы. Зная нелюбовь Льва Николаевича к сниманию, нетрудно было догадаться о тех чувствах, какие он мог испытывать в это время. Мне совестно было смотреть на снимающихся, и я механически нажимал резиновую грушу, считая вслух по предписанию Софьи Андреевны:

— Раз… два… три!..

Повторить это пришлось четыре раза.

Но потом оказалось, что я недодержал, в комнате было недостаточно света, и все четыре снимка вышл икрайне неудачными. К тому же Софья Андреевна неверно направила объектив.

Через некоторое время после этого Лев Николаевич зашел в «ремингтонную».

— Что, Лев Николаевич?

— Ничего, — сказал Лев Николаевич и улыбнулся. — Как хорошо жить в настоящем!.. Помнить только о том, что должен сделать в настоящую минуту. Перестать думать о будущем.

Я понял и почувствовал слова Льва Николаевича так, что ему и в данном случае, со сниманьем, удалось «отнестись, как должно», к тому, что при ином отношении могло бы вызвать только досаду; и, по — видимому, он радовался, что не оскорбил другого человека и сам избежал чувства недоброжелательства к нему.

— Я даже хочу совсем игры оставить поэтому, — продолжал Лев Николаевич.

— Какие игры?

— Карты, шахматы…

— Почему?

— Потому, что в них тоже присутствует забота о будущем: как пойдет игра…

— Но ведь это заглядывание в такое недалекое будущее: почти один момент.