В «ремингтонной» в присутствии моем, О. К Толстой и М. А. Шмидт, Софья Андреевна, выйдя из своей комнаты, говорила:

— Лев Николаевич стал теперь гораздо красивее. Раньше у него нос был башмаком, а теперь опустился так, стал прямой. Лицо у него было страстное, беспокойное и задорное, а теперь доброе, милое, кроткое… Он меня никогда не любил так, как я его любила. Я, когда встречаю его или когда он входит ко мне, чувствую: «Ах, как радостно!..» Лев Николаевич говорит, что любовь — падения. Для него любовь и была всегда такими падениями. Но он не чувствовал поэзии любви! Он говорит, что не нужно исключительной любви, но он сам ревновал меня, когда мне было пятьдесят лет!.. А если б я этой исключительной‑то любовью полюбила кого‑нибудь другого, что бы он сделал? Я думаю, застрелился бы! В дневнике у него два раза записано, что если бы я ему отказала, то он за — стрелился бы… Впрочем, конечно, этого не было бы: утешился бы с какой‑нибудь другой…

Часов в одиннадцать утра приехали из Москвы с письмами ко мне и к Льву Николаевичу от общего нашего знакомого японца Кониси двое его земляков: Хорада, директор высшей школы в Киото, и Ходжи Мидзутаки, чиновник министерства путей сообщения, командированный в Россию для изучения русского языка.

Лев Николаевич принял их немедленно и долго разговаривал с ними. И вообще отдал им значительную часть сегодняшнего дня. Уехали японцы поздним вечером.

Из них Хорада старше, солиднее и самоувереннее. Мидзутаки — совсем молоденький, смеющийся и наивный. Хорада — христианин, Мидзутаки — буддист, но тоже близкий к христианству. Но только христиане‑то они особенные: рационалисты и вместе с тем государственники.

С Львом Николаевичем разговаривал больше Хорада, на английском языке. Мидзутаки, недурно говорящий по — русски, больше почтительно слушал. Лев Николаевич много расспрашивал о Японии, высказал свой отрицательный взгляд на стремление Японии к воплощению у себя форм европейской цивилизации и на увлечение японцев милитаризмом, говорил о непротивлении и пассивном сопротивлении.

Когда за завтраком И. И. Горбунов высказал сожаление, что японцы охвачены стремлением подражать европейским государствам, Хорада с достоинством возразил, что их микадо заимствует у разных государств то, что у них есть лучшего.

Были еще посетители: инженер и студент с женами из Петербурга — посмотреть на Л. Толстого и получить его автографы; студент духовной академии и революционер: первый приезжал, чтобы укорить Толстого за то, что он передал родным право собственности на свои сочинения до 1881 года, второй — чтобы увещевать Толстого «проповедовать истину револьвером» (как он мне сам после говорил). Этих двух Лев Николаевич поблагодарил за их наставления, «без которых он жил так долго до сих пор», инженеру со студентом и их дамам дал автографы.

После завтрака Иван Иванович, О. К Толстая и я пошли показывать японцам парк. На одной из скамеек, вижу, сидят студент академии и революционер, которые были у Льва Николаевича. Я подсел к ним, они охотно подвинулись, и мы долго говорили. В результате они ушли примиренные со Львом Николаевичем и почти друзьями со мной. Взяли они и книги Льва Николаевича. Для меня этот день наполнился такой радостью: «помирись с врагом, и ты выиграешь вдвойне: потеряешь врага и приобретешь друга», вспомнил я изречение.

Обед. Лев Николаевич выходит на террасу, где накрыто в первый раз.

— Что, хорошо? — обращается к нему Софья Андреевна.

— Да нет, нехорошо. Что же на позор выставлять? Ходит народ, все это видит.

Я видел, как огорчилась Софья Андреевна.

— А я думала, что ты скажешь: ах, как хорошо! — тихо говорила она ему за обедом. — Такая природа…

Перед тем как садиться за стол, я рассказал Льву Николаевичу о своем разговоре с двумя его посетителями. Он сказал, что жалеет, что иронически благодарил их за советы, и рад, что мне удалось хорошо поговорить с ними, но что только он сомневается, чтобы на них могло это оказать влияние. «Да дай бог», — присовокупил он.

— Истинный прогресс идет очень медленно, — говорил мне по этому же поводу Лев Николаевич, — потому что зависит от изменения миросозерцания людей. Он идет поколениями. Теперешнее поколение состоит, во- первых, из бар, из таких, с которыми совестно вот здесь обедать, и из революционеров, которые ненавидят их и хотят уничтожить их насилием. Нужно, чтобы оба эти поколения вымерли и заменились новым. Поэтому все— в детях, все зависит от того, как воспитывать детей.

После обеда все пошли на деревню — показывать крестьянам граммофон, что давно задумал Лев Николаевич. Я нес ящик, Иван Иванович — трубу, а Лев Николаевич и Хорада — по свертку с пластинками. Затем установили граммофон на площадке у избы, где помещается библиотека, созвали обитателей деревни Ясная Поляна — и завели машину.

Ставили и оркестр, и пение, и балалайку. Балалайка особенно понравилась. Под гопак устроили пляску, которую Лев Николаевич наблюдал все время с живым интересом. Он вообще был очень подвижен и общителен. Ходил среди публики, разговаривал с крестьянами, знакомил их с японцами, рассказывал тем и другим друг о друге, объяснял мужикам устройство граммофона, читал им либретто песен, поощрял плясунов. Между прочим, его стали расспрашивать о комете Галлея.

— Правда ли, что землю заденет?

— Чепуха, ничего не будет! — отвечал он. — Есть такие люди, которым нечего делать, вот они и вычисляют, когда она пройдет и сколько лет ходит. Да если б и было что, так ничего тут страшного нет, мы все под богом ходим.

— Да это точно так, точно так, — соглашались не только старые, но и молодые.

Возвращался домой Лев Николаевич с одним из своих прежних учеников, Тарасом Фокановым, с которым вел беседу о его житье — бытье и о крестьянских нуждах.

Мидзутаки все удивлялся, что Толстой так близок с простым народом, и говорил, что он никак этого не ожидал.

Между прочим, по поводу пасхи Лев Николаевич получает много поздравительных писем и открыток.

Лев Николаевич еще гулял, как явился опять бывший у него на пасхе офицер. Стал упорно дожидаться Льва Николаевича. Тот сказал, что он занимается и освободится только к трем часам. Офицер остался ждать до трех часов.

Нельзя ли как‑нибудь этого офицера удалить? — говорил мне после завтрака Лев Николаевич. — Трудно? Главное, вы выведайте у него, есть ли у него какое‑нибудь определенное дело ко мне, какие- нибудь вопросы. Если есть, то я выйду и поговорю с ним, а если нет, то скажите, что я очень занят, что мне нельзя выйти.

Никаких определенных вопросов у офицера не оказалось, но он упорно повторял все одно: что граф обещал принять его в три часа. Лев Николаевич вышел и опять долго с ним говорил. Разговор, как он и сам передавал и как можно было догадаться, был неинтересный, нудный и никудышный. Посетитель опять все обличал Льва Николаевича и старался доказать полезность и нужность своих занятий. Лев Николаевич говорил:

— Это совсем, как вчера Таня рассказывала: хочет оправдать себя и утверждает, что «честное слово, верю».

Татьяна Львовна рассказывала это о художнике Викторе Васнецове: он написал изображение богородицы и, глядя на него, все восклицал: «Честное слово, я в нее верю!»

— Ясно, что он вовсе в нее не верил, — смеялся вчера Лев Николаевич.

Поехать верхом Лев Николаевич решил сегодня на шоссе. Почему? Потому что там на сегодня назначены были автомобильные гонки между Москвой и Орлом. Утром дом — ашние сообщили об этом Льву Николаевичу и просили его не ездить на шоссе. Он же заинтересовался и решил отправиться посмотреть на автомобилистов.

К счастью, по пути нам сказали, что гонки отменены и перенесены на 1 мая.

— Куда бы нам получше поехать? — задумался тогда Лев Николаевич.

Поехали в лес — прямо в сторону полотна железной дороги. По словам Льва Николаевича, он в лесу этом или совсем не бывал, или бывал очень давно.

— Попробуем, — произнес он свое обычное в таких случаях словцо.