— Вот это да! — радостно закричал главный пушкарь. — Пальнула что надо!
— Как гаубица! — кричит уже обычным голосом Боца.
— Что там гаубица! — Поддала не хуже атомной! — подтверждает Циго.
Дядюшка в недоумении. Прочищает уши, вертит головой направо-налево и недоверчиво повторяет:
— А я-то, кажется, слышу по-прежнему хорошо.
— Может быть, — подхватывает Боца. — Знаешь, это, наверное, была временная глухота, бывает такая, мы на уроках по гигиене проходили.
— Если хорошо прислушаться, то даже слышно, как пчёлы гудят, — всё ещё не очень уверенно произносит «временно оглохший».
Через десять минут, уписав целую тарелку мёда — дядя Столе угостил их за ревностное исполнение обязанностей артиллеристов, — Боца и Циго возвращаются домой.
Ну, теперь у нас всё в порядке! — хвастает Боца, слизывая с губ капельки медового угощения. — Вот он, порох. — Боца взвешивает на ладони мешочек. — Четырёх кило, правда, не будет, но раза четыре пальнуть можно!
— А пушечку-то мы свистнем в ночь под пятницу, когда дядюшка ляжет спать, — говорит Циго.
— Угу! Навалим её на Срджу, пусть тянет. Мы с тобой сделали самое главное.
— Идёт! — соглашается Циго.
— Артиллерия, друг ты мой, это бог войны! — декламирует Охотник на Ягуаров.
— А ну-ка, парень, накрой ты мне этот танк бронебойным! — приказывает командир.
— Слушаюсь, товарищ командир! Опускаешь ствол, берёшь танк на прицел, производишь расчёт… нажимаешь на спуск и — бум!.. бах!.. — остаётся только прах и пепел, если уж хочешь знать!
X
Решение администрации Дома отправить Срджу на море о первой партией малышей было громом среди ясного неба.
Мича ходит по двору хмурый, задумчивый. Столь же озабоченные Рако и Пирго едва поспевают за ним. Ожидают Срджу и Боцу, те сейчас в канцелярии с дипломатической миссией — уговаривают заведующую послать с малышами кого-нибудь другого.
Разговор там, видно, затянулся, и трое черноногих просто сгорают от нетерпения. Огромными шагами они меряют двор и сердито расталкивают карапузов, а те, сияя от счастья, уже собираются в дорогу. Им и в голову не приходит, что они, и сами того не желая, вызвали гнев тройки нахмуренных мальчишек. Малыши, недоумевая, уступают дорогу Пирго и никак не возьмут в толк, что бы это могло случиться с Мичей: он так враждебно оглядывает их с ног до головы.
Кабы знали, удивлялись бы меньше, но они ведь не знают о заботах старших. А это вам не шуточки — накануне решающей битвы с ковбоями лишиться отличного товарища и воина, который «будет надо — ворога настигнет, а коль надо — шагу не отступит».
Что может чувствовать Вождь, что он может сказать, когда глупая случайность выводит из строя такого воина, как Буйволово Ухо. Надо вам знать, что такова боевая кличка Срджи.
— Словно руку у меня отрезали! — вздыхает, уже не знаю в который раз, Вождь черноногих, быстро поворачивается, закладывает руки за спину и продолжает вышагивать по двору.
Но он не успевает закончить очередной круг: в дверях появляется Срджа, а за ним Боца. У обоих такой удручённый вид, точно они возвращаются с похорон.
— Ну, что? — в один голос спрашивает вся тройка.
У Срджи нет сил ответить. Он наклонил голову и смотрит в землю. Охотник на Ягуаров с огромным трудом выдавливает из себя одно-единственное слово:
— Едет!
— Эх! — вырывается одновременно у всех троих.
— И никакой надежды?
— Никакой! Она ни за что не уступает. «Ты, говорит, Срджан, отличник, ты заслуживаешь одним из первых ехать на море. Кроме воспитателя, с малышами должен быть и старший товарищ, чтобы следить за ними, помогать. Ты же понимаешь, — говорит она, — малышам захочется и рыбу половить, и на лодке покататься. Кто им поможет, кто научит, как не ты? Ты серьёзный юноша, и я тебе целиком и полностью доверяю!» Вот так! — печально заканчивает Срджа.
— А ты что? — спрашивает Пирго.
— А я что? Всё это так, говорю, но я терпеть не могу моря. Я, знаете, плохо переношу солнце. А она как засмеётся! «Странно, говорит, как это не переносишь солнце. Ведь ты весь как негр чёрный. И насколько мне известно, из реки ты не вылезаешь». Ну, я тогда прошу: «Товарищ заведующая, вы уж лучше пошлите Ра́йко. Он тоже отличник, а в реке купаться боится. Весь белый, как творог. Пусть лучше он поедет с малышами». Не успел я договорить, а Боцу словно за язык дёрнули: «Райко, — говорит он, — к тому же не черноногий». «Этого ещё не хватало! — рассердилась заведующая. — Что это за разделение такое. Какой такой черноногий?» Еле-еле выкрутились. В конце концов она решила: «Поедешь ты, Срджан! Вон ты какой худющий! Тебе надо поправиться». Тут я засучил рукав рубашки и говорю ей: «Пощупайте только, какие у меня мускулы, товарищ заведующая! К чему мне поправляться». А она засмеялась и открыла перед нами дверь: «Идите! И не приставайте ко мне. Как решено, так и будет!»
Черноногие замолчали.
Боца вспоминает своё совершенно недипломатическое вмешательство и не смеет взглянуть товарищам в глаза. Появляется и Циго. Услышав о решении заведующей, он себе места не находит. Шарит по карманам, что-то ищет. Хотел было для успокоения выкурить «чинарик», но вовремя спохватился, что такое утешение ему может дорого обойтись. Мича преследовал курение куда яростнее, чем сам преподаватель гигиены. Рако усиленно моргает, никогда не угадаешь, с чего этот мальчишка разревётся.
Наконец Мича сказал:
— Что поделаешь? Решение есть решение. Собирайся, Срджан, проводим тебя на вокзал.
Понуро побрели мальчишки в спальню, чтобы помочь Срдже собраться в дорогу.
Только Боца остался во дворе. Он подстерегал «белого» Райко. Немного погодя они уже сидели под шелковицей и о чём-то оживлённо беседовали.
Сразу после обеда колонна из тридцати мальчиков и девочек построилась во дворе. Перед каждым путешественником рюкзак, доверху набитый бельём и продовольствием. Карапузы нарядились в морские тельняшки и гордо выпячивают грудь, будто каждый из них обошёл на корабле по крайней мере полсвета. Девочки носятся туда-сюда, осматривают свой багаж, проверяют, не забыто ли что-нибудь «совершенно необходимое». Они уже начинают прощаться со старшими подружками, остающимися дома. Эти прощания — целая эпопея. Подойдут одна к другой, печально посмотрят друг другу в глаза, и та, что уезжает на море, говорит загробным голосом:
— На́да!
А остающаяся:
— Ми́ра!
Уезжающая опять со слезами повторяет:
— На-а-а-да!
А остающаяся:
— Ми-и-и-ра!
— Нада, я каждый день буду тебе писать!
— Каждый-каждый день?
— Каждый, вот чтоб мне с места не сойти! И в воскресенье буду!
— Мира, напиши мне, как там…
— Напишу, про всё, про всё напишу!
— И какой пляж, напиши.
— И про пляж напишу, — обещает Мира.
— И про лодки?
— И про лодки.
— И про заход солнца напиши, ладно?
— Напишу. Всё опишу: какие облака, какое море на закате.
— Смотри не забудь!
— Не забуду. Честное слово!
Затем начинаются нескончаемые поцелуи: в щёки, в лоб, в волосы, в нос, потом объятия и пожимание рук. В конце концов дело доходит до проливания слёз, и всё начинается сызнова:
— Мира!
— Лена…
— Будешь писать?
— Каждый день, Лена.
— Пришли нам с моря открытку.
— Пришлю, вот чтобы мне с места не сойти!
На этом прощание перед Домом вчерне заканчивается. Второе, главное прощание состоится на вокзале.
Уезжающая Мира подходит к следующей подружке. И опять, почти слово в слово, повторяется тот же разговор. Мира целуется, Мира обнимает, Мира плачет и обещает писать. Обещает так щедро, что вряд ли даже касса Дома смогла бы оплатить её расходы на обещанные открытки.
Мальчики в матросских тельняшках прощаются как и подобает мореплавателям. Они выпятили грудь, насупили брови. Резким движением протягивают руки, крепко пожимают их и коротко, по-моряцки, выпаливают:
