Голос Нарцисса замер, и Пьер, не удивляясь более глухой, бессознательной ненависти, которую тот испытывал к здоровью, простоте и силе, едва слушал, поглощенный одной мыслью, все неотступнее преследовавшей его: в Риме христианском воскресает Рим языческий, превращая его в Рим католический, в новое средоточие политической власти, покоящейся на иерархии и подчинившей себе управление народами. Да и был ли когда-либо этот Рим христианским, если не считать ранних времен эпохи катакомб? Мысли, возникавшие у Пьера на Палатине, на Аппиевой дороге, потом в соборе св. Петра, не оставляли его и сейчас, он находил им все более очевидное подтверждение. И даже этим утром в Сикстинской капелле и в Зале подписей, испытывая головокружительный восторг, Пьер в творениях гения увидел новое доказательство своей правоты. Разумеется, у Микеланджело и Рафаэля язычество выступало преображенным в духе христианства. Но разве не оно лежало в основе их творчества? Разве нагие гиганты одного не рождены грозным небом Иеговы, увиденным сквозь облака Олимпа? Разве идеальные образы другого не позволяют угадать, скажем, под целомудренным покровом пресвятой девы божественное, желанное тело Венеры? Пьер понимал это теперь, он был подавлен и несколько растерян, ибо это щедрое изобилие плоти, эта нагота, прославлявшая пылкое жизнелюбие, — все это шло вразрез с мечтою, которая вдохновляла его, когда он писал свою книгу, с мечтою, рисовавшей ему обновленное христианство, несущее человечеству мир и возврат к простоте, к изначальной чистоте этой религии.
Пьер очень удивился, когда Нарцисс без всякой видимой связи вдруг стал рассказывать о повседневной жизни Льва XIII.
— Ах, дорогой аббат, ему восемьдесят четыре года, но деятелен он, как юноша, жизнь ведет напряженную, полную трудов, какой ни вы, ни я для себя не пожелали бы!.. С шести часов он уже на ногах, служит обедню у себя в капелле, завтракает чашкой молока, С восьми до двенадцати — непрерывный поток кардиналов, прелатов, папа знакомится с делами конгрегаций, — ручаюсь, что их уйма и притом сложнейших. В полдень наступает время публичных аудиенций. В два часа святой отец обедает. Затем заслуженный отдых — сиеста — или прогулка по саду, и так до шести. Потом час-другой отнимают иной раз частные аудиенции. В девять святой отец ужинает; но ест он очень мало, живет невесть чем и вкушает пищу всегда в одиночестве, за маленьким столом… Ну, что вы скажете об этикете, обрекающем папу на подобное уединение? Человек, который вот уже восемнадцать лет ни разу не видел у себя гостя! Неизменное величие и обособленность… В десять часов, прочитав вместе с приближенными молитвы, папа запирается у себя в спальне. Но если он и ложится, то спит мало: часто, страдая бессонницей, поднимается, зовет секретаря и диктует ему заметки, письма. Когда его что-нибудь нанимает, он отдается этому весь, целиком, думает о своем деле непрестанно. В этом его жизнь, источник его здоровья: неизменно бодрствующий, деятельный ум, сильная и властная натура, ищущая себе применения… Вы знаете, вероятно, что папа долгое время любовно занимался латинской поэзией. Рассказывают, что когда-то, в пылу борьбы, он возымел пристрастие к журналистике и даже инспирировал статьи, которые печатались в субсидируемых им газетах. Более того, уверяют, что в тех случаях, когда дело касалось его излюбленных идей, он иной раз сам эти статьи диктовал.
Наступило молчание. Нарцисс поминутно вытягивал шею и заглядывал в глубь огромной, величественной и пустынной Галереи канделябров, следя, когда у выхода из Галереи ковров, среди недвижных и белых, как привидения, мраморных статуй, покажется немногочисленный папский кортеж и проследует мимо них в сад.
— А знаете, его святейшество выносят на низеньком кресле, — снова заговорил Нарцисс. — Кресло это такое узкое, что проходит в любые двери. Ну и путешествие! Около двух километров, через лоджии, станцы Рафаэля, галереи живописи и скульптуры, не говоря уж о бесчисленных лестницах! Нескончаемый путь, пока, наконец, кресло не опустят на землю посреди какой-нибудь аллеи, где папу ожидает коляска, запряженная парой лошадей… Вечер сегодня превосходный. Папа наверняка спустится. Надо запастись терпением.
Пьер молчал в ожидании, и пока Нарцисс сообщал эти подробности, перед его мысленным взором оживала во всей своей необычайности История. Перед ним возникали окруженные мирской пышностью папы эпохи Возрождения, с таким пылом воскресившие античность, мечтавшие облечь святой престол императорским пурпуром: великолепный венецианец Павел II, построивший палаццо Венециа; Сикст IV, которому потомство обязано Сикстинской капеллой; Юлий II и Лев X, превратившие Рим в город театральной пышности, чудесных празднеств, турниров, балетов, охоты, маскарадов и пиров. Под землею, во прахе руин, папы обнаружили Олимп; и, как бы опьяненные жизненными соками, брызнувшими из древней почвы, они сооружали музеи, превращая их в великолепные языческие храмы, вновь открытые для всеобщего восторженного поклонения. Никогда еще церковь не подвергалась такой смертельной опасности, ибо, если в храме св. Петра по-прежнему почитали Христа, то в залах Ватикана, покоряя плотской красотою, владычествовали Юпитер и прочие мраморные боги и богини. Но вот перед Пьером промелькнуло иное видение, ему представились папы нового времени — до начала итальянской оккупации. Пий IX, еще пользующийся свободой передвижения, нередко прогуливается по своему славному городу Риму. Красную с золотом карету, запряженную шестеркой лошадей, окружает швейцарская гвардия; позади следует отряд нобилей. На Корсо папа иной раз выходит из кареты и продолжает прогулку пешком; тогда впереди скачет верховой, предупреждая о появлении его святейшества, и все замирает. Экипажи выстраиваются в ряд, мужчины выходят и опускаются на колени прямо на мостовую, а женщины стоят, набожно склонив голову, пока святой отец, окруженный свитой, улыбаясь и благословляя, медленно проходит мимо, следуя к Пьяцца-дель-Пополо. И вот на папский престол взошел Лев XIII; добровольный узник Ватикана, окруженный еще большим ореолом величия, священной и пугающей таинственности, восемнадцать лет провел он взаперти за толстыми глухими стенами, где, неведомая миру, сокрытая ото всех, изо дня в день протекала его жизнь.
О, этого папу уже не встретишь на улице! Он укрыт от взоров простых смертных, подобно грозному божеству, чей лик смеют созерцать одни лишь жрецы! И папа заточает себя в пышных покоях Ватикана, который предшественники его соорудили и украсили в эпоху Возрождения для грандиозных празднеств того времени; он живет здесь как узник вдали от толпы, среди прекрасных мужей и жен Микеланджело и Рафаэля, среди мраморных богов и богинь, в окружении блистательного Олимпа, прославляющего религию света и жизни. И вместе с папой утопает в язычестве само папство. Какое незабываемое зрелище, когда хилый, убеленный снежными сединами старец спускается через галереи Музея древностей в огромный сад! Справа и слева глядят на него обнаженные статуи, его окружают прекрасные тела Юпитера и Аполлона, владычицы Венеры и вселенского бога — Пана, чей звонкий смех вещает о радостях бытия. В прозрачных струях купаются нереиды. В нагретой солнцем траве резвятся нагие вакханки. Скачут кентавры, унося на дымящемся крупе прекрасных, изнемогающих от томления дев. Вакх похищает Ариадну, Ганимед ласкает орла, Адонис воспламеняет любовные пары. И среди этого торжества обнаженной плоти, среди выставленной напоказ, воспетой человеком наготы, утверждающей всемогущество природы, вечной материи, все так же движется, покачиваясь в низеньком кресле, белый как лунь старик. С тех пор, как обнаружили, извлекли из недр, вновь окружили поклонением эту нетленную плоть, она царит в стенах Ватикана, и тщетно прикрывают папы наготу статуй виноградным листом, подобно тому как облекают они одеждами величавые создания Микеланджело: пылает чувственность, жизнь бьет ключом, соки, рожденные плодородием, бурлят в жилах мира. А рядом — несравненные богатства библиотеки Ватикана, где дремлет все человеческое знание; и если бы в один прекрасный день книги пробудились и заговорили во весь голос, так же, как говорит красота Венеры и мужественность Аполлона, это грозило бы опасностью еще более ужасной: подобно взрыву, это разнесло бы вдребезги и Ватикан, и даже собор св. Петра. Но убеленный сединами, почти прозрачный старец словно бы слеп и глух: он неизменно шествует дальше, мимо огромных статуй Юпитера, мимо торсов Геркулеса, мимо Антиноев с женственными бедрами.
