Пьер задыхался от волнения. Поднявшись с места, он распахнул настежь окно, выходившее на Тибр, и облокотился на подоконник. Моросивший вечером дождь недавно прекратился. Воздух был теплый и влажный, стало душно. В пепельно-сером небе взошла луна; прячась за облаками, она освещала их мутными, бесконечно унылыми, желтоватыми отблесками. В этом тусклом, сумеречном свете, на широком горизонте, прямо напротив окна, вырисовывались темные очертания Яникульского холма, скученные постройки Трастевере, левее — лента реки, текущей к подножию Палатина, а справа — круглый, величественный купол св. Петра на бледном фоне неба. Аббат не мог видеть Квиринал, находившийся позади него, но ясно представлял себе его длинный, бесконечный фасад, тянущийся в тоскливом, призрачном ночном тумане. Как отличался этот сонный, дряхлеющий город, наполовину утонувший во мгле, от юного, сказочного Рима, которым он в первый день приезда с таким восторгом любовался с высоты Яникульского холма, сейчас еле заметно темневшего вдали! Пьеру пришли на память его тогдашние мысли о трех высших точках, трех символических вершинах, которые с первого дня воплощали в его глазах многовековую историю города, воплощали Рим античный, папский, итальянский. Но если Палатинский холм, как и прежде, остался для него развенчанной высотой, бледным призраком минувшей власти Августа, императора и первосвященника, повелителя мира, то теперь он смотрел на собор св. Петра и Квиринал по-иному: они как бы поменялись местами. Если в то время королевский дворец казался аббату недостойной внимания, невзрачной, плоской казармой, а новое итальянское правительство — скороспелой затеей, кощунством над несравненным, прекрасным городом, то теперь, как Пьер уже говорил Орландо, ему пришлось признать их огромное значение, их все возрастающее могущество, которое вскоре подчинит себе всю страну; между тем собор св. Петра, гигантский купол небесного цвета, триумфально, в царственном, неколебимом величии вздымавшийся над городом, представлялся ему теперь ветхим, потрескавшимся, одним из тех древних зданий с прогнившими балками, подточенных изнутри, которые могут рухнуть внезапно, в одно мгновенье.

Снизу, от вздувшихся вод Тибра доносился глухой ропот, жалобный стон, и когда от реки потянул ветерок, на Пьера пахнуло могильным холодом. Он содрогнулся. Символический треугольник — три вершины Рима напомнили ему о долгих, тяжких страданиях безгласного исполина — бедного, угнетенного народа, над которым многие века властвовали король и папа, оспаривая его ДРУГ у друга. Это началось еще в древние времена, с того дня, как они поделили наследство Августа: монарх удовольствовался властью над телами своих подданных, уступив их души папе, но папа не примирился с этим и с тех пор никогда не оставлял надежды отвоевать обратно светскую власть, которой его, наместника бога на земле, незаконно лишили. Распри между ними в средние века сотрясали и заливали кровью все страны, но церковь и светская власть никак не могли поделить добычу, раздирая ее на куски. Наконец поднял голос безгласный великан, измученный нищетою и угнетением: в эпоху Реформации он попытался сбросить ярмо папской власти, а после революционного взрыва 1789 года начал свергать королей. Тогда-то, как писал Пьер в своей книге, и произошел неожиданный поворот в политике папства, новые условия воскресили вековые мечты Ватикана, папы отвернулись от ниспровергнутых монархов и приняли сторону угнетенных, надеясь на этот раз завоевать народ, окончательно привлечь его к себе. Разве не удивительная фигура — папа Лев XIII, утративший светскую власть и слывущий социалистом, сплотивший вокруг себя неимущих и обездоленных, папа, выступающий против королей во главе четвертого сословия, которому будет принадлежать грядущее столетие? Вечная борьба продолжается с прежним упорством и здесь, в Риме, на узком пространстве между Ватиканом и Квириналом, где папа и король могут видеть друг друга из своих окон над рыжими кровлями города; они все еще борются за власть над простым народом, над бедным людом, точно ястреб и сокол, дерущиеся из-за мелких лесных пташек. По мнению Пьера, католичество было приговорено, обречено на гибель именно поэтому, из-за своих монархических устремлений, ибо римско-католическая церковь во главе с папой не желала отказаться от светской власти из боязни утратить свое лицо и окончательно исчезнуть. Тщетно папы выставляли себя защитниками народа, чисто духовными пастырями — в наш демократический век они все равно не в силах были добиться абсолютной власти, верховного владычества, унаследованного от бога. Пьер понял, что каждый из этих первосвященников стремился стать императором, — вот почему умерла его мечта, погибла его книга, рухнули надежды, и он остался один среди обломков, растерянный, разбитый, утратив мужество и силы.

Глядя на Рим, утонувший в пепельной мгле, на смутные силуэты зданий, Пьер почувствовал, что сердце его мучительно сжалось; он отошел от окна и опустился в кресло. Никогда не ощущал он такого глубокого уныния, такого упадка духа. Он вспоминал, как, после поражения в Лурде, отправился в Рим, чтобы снова попытать счастья. Здесь он мечтал обрести уже не наивную, безотчетную детскую веру, но высшую, идеальную религию, стоящую над обрядами и догматами, стремящуюся сделать человечество как можно счастливее, утолить жажду истины, разрешить сомнения. И если мечта Пьера рушится, если обновленное католичество не способно быть религией, нравственным законом нового мира, если римский папа не станет отцом церкви, ковчегом завета, духовным пастырем, всеми любимым и почитаемым, то это грозит миру крушением всех надежд, величайшей катастрофой, в которой погибнет современный общественный строй. Слишком долгие, невыносимые страдания бедняков неминуемо вызовут мировой пожар. Вся система христианского социализма, прежде представлявшаяся молодому священнику прочным, надежным оплотом старой церкви, рассыпалась у него на глазах, точно карточный домик; теперь он видел в ней только временную меру, подпорку, способную поддержать всего лишь на несколько лет разрушающееся, ветхое здание; христианский социализм построен на лицемерии, на намеренном, ловком обмане, на дипломатии и политике. Нет, нет! Заигрывать с народом и дурачить его, завоевать его доверие, чтобы поработить, — это противно здравому смыслу; вся система казалась Пьеру порочной, опасной, ненадежной, чреватой гибельными последствиями. Итак, все кончено, все потеряно, старому миру суждено погибнуть в ужасающей кровавой катастрофе, которая, судя по всему, быстро надвигается. И в предчувствии грядущего хаоса аббат совершенно пал духом, снова утратил веру; приехав в Рим, он шел на это последнее, решающее испытание, заранее зная, что либо выйдет победителем, либо потерпит окончательное поражение. Ударила молния и сразила его. Великий боже, что ж ему теперь делать?

Тоска охватила Пьера с такой силой, что он поднялся и стал ходить по комнате, стараясь успокоиться. Господи, что ж ему делать? Священника одолевало сомнение, мучительное неверие, никогда еще сутана не давила таким тяжким бременем на его плечи. Пьер вспомнил свой давний разговор с монсеньером Нани; тогда он с негодованием отказался смириться, он вскричал, что душа его не покорилась, надежда спасти мир не умерла, что он создаст новую книгу и скажет, в какой стране должна родиться новая религия. Да, это будет пламенная, обличительная книга против Рима, он выскажет в ней все, что видел, все, что слышал, он опишет подлинный Рим, Рим жестокий, без милосердия и любви, агонизирующий в пышной пурпуровой тоге. Он собирался возвратиться в Париж, снять с себя сан священника, стать еретиком. Ну что ж! Вещи его уложены, он уедет в Париж, напишет книгу, станет великим, долгожданным реформатором. Разве все вокруг не предвещало грядущего раскола церкви? Разве это не казалось неизбежным в эпоху брожения умов, пресыщенных мертвыми догматами, но по-прежнему жаждущих духовной пищи? Даже Лев XIII в глубине души сознавал это, ибо его усилия объединить христианские страны, заигрывание с демократией — вся его политика была направлена на то, чтобы сплотить католическую семью вокруг папства, расширить и упрочить свое влияние, выстоять в предстоящей борьбе. Но скоро наступит время, когда папству уже не помогут никакие политические маневры, никакие дальнейшие уступки, и оно закоснеет, застынет неподвижно в своей столице, Риме, точно древний священный идол; христианство же будет жить и развиваться в дальних странах, там, где конгрегация. Пропаганды веры ведет борьбу с другими религиями. Потому-то Рим и обречен, что уничтожение светской власти папы приучило умы считать его духовным пастырем, чуждым всего земного; все предвещало близкое пришествие антипапы: он появится в какой-либо далекой стране, между тем как наместник святого Петра в Риме будет упорно цепляться за свою призрачную верховную власть. В скором времени некий епископ или аббат где-нибудь провозгласит новое учение, но кто знает, где именно? Быть может, там, в вольной Америке, среди священников, которые, закалившись в жизненной борьбе, стали убежденными социалистами, пылкими демократами, готовыми идти в ногу с веком. В то время как римское духовенство не желает поступиться ничем — ни традициями прошлого, ни таинствами, ни догматами, — новый пастырь откажется от всего, что обветшало, что само рассыпается во прах. Какая высокая честь стать этим пастырем, великим реформатором, спасителем будущего человечества, взять на себя роль мессии, которого ждут и призывают многострадальные народы! На миг, окрыленный восторгом и надеждой, Пьер вдохновился этой новой мечтой, воспрянул духом; его учение неминуемо восторжествует если не во Франции, не в Париже, то в другой стране, там, за океаном или еще дальше, все равно, на любой почве, где ростки новой веры дадут обильную жатву. Новая религия, новая религия! Он взывал о ней после Лурда. Религия, которая не только прославляла бы загробную жизнь! Религия, которая осуществила бы наконец царство божие на земле, возвещенное в Евангелии, распределила бы равномерно блага земные, установила бы законы труда, утвердила бы истину и справедливость!