— Да, да, это так, вы все увидели. К чему лгать, к чему отрицать, когда перед нами факты, очевидные для всех?.. Наша буржуазия, среднее сословие, о котором я уже вам говорил, бог ты мой! Как она жаждет выгодных мест, должностей, отличий, наград, и притом как она скупа, как трясется над своими деньгами! Богачи помещают капиталы только в банки, не рискуя вложить их ни в земельные владения, ни в промышленность, ни в торговлю, ими владеет лишь одно желание: наслаждаться жизнью, ничего не делая, и в своей тупости они даже не понимают, что губят родную страну. Они питают отвращение к труду, презрение к народу и стремятся лишь к одному — существовать спокойно, без забот и чваниться своей близостью к правительству… А что сказать о нашей вымирающей аристократии, развенчанных патрициях, разорившихся, обреченных на вырождение, как и все, что угасает! Большинство из них впало в нищету, а те немногие, кто еще сохранил состояние, раздавлены непосильными налогами, ибо капиталы их мертвы, не способны обновляться, распылены после множества разделов и скоро исчезнут вместе с самими князьями под развалинами старых, никому теперь не нужных дворцов… И, наконец, народ, наш несчастный народ, который столько страдал и сейчас страдает не меньше, но так привык к своим страданиям, что даже мысли не допускает, будто может от них избавиться; он слеп, глух и даже, вероятно, сожалеет порою о былом рабстве, ибо он угнетен, отупел, как скотина, живущая в навозе, погряз в невежестве, в чудовищном невежестве, в этом его главная беда; он прозябает без надежды, без будущего и не понимает, что мы завоевали Рим, Италию ради него и только для него стараемся возродить их былую славу… Да-да, у нас уже нет аристократии и еще нет народа, а буржуазия ненадежна, она внушает тревогу! Как не поверить зловещим предсказаниям пессимистов, которые уверяют, будто все наши несчастья — лишь начало, лишь первые симптомы неизбежной гибели, что нас ждут гораздо худшие бедствия, предвещающие полное крушение, окончательное уничтожение нации!

Он протянул к окну, к свету свои мощные, дрожащие руки, и взволнованный Пьер вспомнил, что такой же точно жест горестной мольбы сделал накануне кардинал Бокканера, взывая к всемогущему богу. Оба старца, хоть и придерживались разных убеждений, были одинаково величественны в гневном отчаянии.

— Как я уже говорил вам в день нашей первой встречи, мы стремились лишь к тому, чего требовала логика, что неизбежно должно было произойти. Мы не могли избрать иную столицу, кроме Рима, овеянного былым величием и могуществом, которое так гнетет нас теперь, не могли, ибо он был для нас связующим звеном, живым символом нашего единства и в то же время надеждой на бессмертие, олицетворением нашей великой мечты о возрождении и славе.

Он продолжал говорить, он указал на страшные язвы Рима, ставшего столицей Италии. Этот город, похожий на пышную декорацию, стоит на истощенной земле, он отстал от требований современности, не способен развивать промышленность и торговлю, его население поражено болезнями, обречено на вымирание среди бесплодных равнин Кампаньи. Затем старик стал сравнивать Рим с другими городами-соперниками: вот Флоренция, равнодушная, скептическая и в то же время такая беззаботно счастливая, — это трудно понять, если вспомнить кипучие страсти былых времен и потоки крови, пролитые на протяжении ее истории; вот Неаполь, он нежится в ярком свете солнца, и народ его так по-детски беспечен, что не знаешь, стоит ли жалеть о нищете и невежестве, которые он принимает с таким ленивым благодушием; вот Венеция, смирившаяся с тем, что стала теперь лишь жемчужиной старинного искусства, ее остается только накрыть стеклянным колпаком, чтобы сберечь в неприкосновенности, она заснула и грезит о днях былого величия; вот Генуя, всецело поглощенная торговлей, шумная, оживленная, одна из последних владычиц Средиземного моря, которое превратилось теперь в незначительное озеро, а прежде было славным морем, куда стекались все богатства мира; а вот Турин и Милан — промышленные, торговые города, столь деятельные и современные, что туристы пренебрегают ими, считая их не характерными для Италии, ибо города эти пробудились от векового сна, отреклись от руин и развиваются наравне с западными странами, стремясь вперед, к грядущему веку. Ах, наша старая Италия! Неужели мы дадим ей превратиться в пыльный музей, радующий лишь души художников, как превратились в музейные руины городки Великой Греции, Умбрии и Тосканы, похожие на прелестные безделушки, — их не смеют подновлять из страха, что они утратят своеобразие. Одно из двух: либо близкая, неизбежная гибель, либо смелые удары кирки разрушителей; шаткие стены будут повергнуты наземь, всюду вырастут города науки, труда, здоровья, и, наконец, обновленная Италия восстанет из руин для новой цивилизации, в которую вступает человечество!

— К чему отчаиваться? — горячо продолжал Орландо. — Пусть Рим и лег тяжким грузом на наши плечи, он все же остался той великой целью, к которой мы стремились. Мы достигли этой вершины и сохраним ее в ожидании грядущих событий… К тому же если население города не увеличивается, то и не убывает, остались те же четыреста тысяч жителей, и прирост может снова начаться, как только уберут задержавшие его помехи. Мы были неправы, думая, что Рим может стать таким, как Берлин или Париж; этому препятствовало множество социальных, исторических и даже этнических причин, которые не исчезли и поныне. Но кто знает, какие неожиданности ожидают нас завтра, кто может запретить нам надеяться, верить в горячую кровь, текущую в наших жилах, кровь древних завоевателей мира? Я не выхожу из комнаты, я разбит, повержен в прах, ноги мои омертвели, и все же порой мною вновь овладевает прежнее безумие — я верю в Рим, как в родную мать, верю, что он непобедим, бессмертен, и жду, когда два миллиона жителей придут и заселят эти злополучные новые кварталы, которые сейчас пустуют и уже начинают разрушаться. Они придут, несомненно, придут! И почему бы им не прийти? Вы увидите, да, увидите, дома скоро заполнятся, придется строить еще и еще… И, скажите по правде, разве можно назвать бедной страну, владеющую Ломбардией? А разве наш Юг не источник неистощимых богатств? Дайте установиться миру, и когда Юг сольется с Севером, вырастет новое поколение людей труда; раз земля наша богата, плодородна, придет день, когда она покроется могучими всходами, и под жарким солнцем созреет великая долгожданная жатва!

Он весь горел воодушевлением, глаза его сверкали молодым огнем. Пьер улыбался, покоренный пылом старика, и наконец сказал:

— За это дело надо приниматься снизу, начинать с народа. Надо воссоздать людей.

— Совершенно верно! — вскричал Орландо. — И я все время твержу — надо воссоздать Италию. Можно подумать, будто восточный ветер унес прочь с нашей древней земли животворные семена могучих и славных поколений. Нашей стране далеко до Франции, у нее нет таких запасов людей и денег, откуда можно черпать полными пригоршнями. Но такой неиссякаемый источник должен открыться и у нас. И для этого надо начинать снизу. Да! Надобно повсюду открывать школы, изгонять невежество, бороться с грубостью и ленью при помощи книг, и тогда просвещение, образование создадут тот трудовой народ, который нам необходим, если мы не хотим выпасть из сообщества великих государств. Я повторяю: для кого же мы трудились, отвоевывали Рим, стремясь в третий раз покрыть его славой, если не для будущей демократии? Чем же объяснить, что все здесь рушится и ничто не дает живучих ростков? Только тем, что у нас нет демократии. Да, да! Решение задачи состоит именно в этом — надо создать народ, создать итальянскую демократию!

Пьер колебался, не решаясь сказать, что нацию не так-то легко изменить, что Италия — плод своей земли, своей истории, длинной вереницы поколений и что попытка преобразовать ее одним ударом — опасная затея. Ведь народы, как и все живые существа, последовательно проходят через кипучую юность, плодотворную зрелость и постепенное увядание, которое кончается смертью. Современный, демократический Рим, великий боже! Современный Рим именуется сегодня Лондоном, Парижем, Чикаго. Но Пьер ограничился тем, что осторожно возразил: