Тут Бенедетта схватила его за обе руки, и он очнулся от наваждения, радуясь, что она здесь, рядом с ним.

— Не правда ли, я плохая ученица, друг мой? На редкость непослушная и непонятливая! — воскликнула она, смеясь. — Что поделаешь, некоторые идеи нам совершенно чужды. Нет, никогда вам не вбить их в голову римской девушки… Любите же нас такими, какие мы есть, довольствуйтесь тем, что мы красивы, что мы стремимся быть еще красивее, как можно красивее!

В эту минуту Бенедетта, вся сиявшая от счастья, была так хороша, что Пьер ощутил благоговейный трепет, словно перед лицом божества, перед лицом всемогущей силы, правящей вселенной.

— О да, вы правы, — прошептал он, — красота владеет миром, красота будет владеть им всегда… Боже, почему не в силах она утолить вечный голод, вечные муки бедняков!

— Полно, полно, жизнь так прекрасна! — радостно воскликнула Бенедетта. — Пойдемте завтракать, тетушка уж, верно, ждет нас.

Дамы завтракали в час, и в те редкие дни, когда Пьер оставался дома, ему ставили прибор в маленькой столовой третьего этажа, мрачной, угрюмой комнате, выходившей окнами во двор. В тот же час в большой солнечной зале второго этажа с окнами на Тибр кардинал завтракал в обществе своего племянника Дарио; он любил с ним беседовать за столом, ибо второй сотрапезник, секретарь дон Виджилио, почти не раскрывал рта и только отвечал на вопросы. Дамы вели хозяйство отдельно, у них была особая кухня и особая прислуга; только внизу помещались общие кладовые и буфетная.

Несмотря на унылый и мрачный вид маленькой столовой, выходившей окнами на темный двор, завтрак двух дам и молодого аббата прошел очень весело. Даже донна Серафина, обычно такая чопорная, казалась оживленной и довольной. Вероятно, она все еще наслаждалась вчерашним торжеством, своим появлением на балу под руку с Морано; она первая завела разговор о Буонджованни, расхваливая пышное празднество, хотя и созналась, что ее очень стесняло присутствие короля и королевы. Она рассказала, как ловко и дипломатично уклонилась от встречи с королевской четой. Донна Серафина выразила надежду, что известная всем привязанность ее к крестнице, Челии, послужит достаточным оправданием ее присутствия в этом нейтральном салоне, где смешались представители двух лагерей. Однако ее, по-видимому, все-таки мучила совесть, ибо она объявила, что сразу после завтрака отправится в Ватикан к кардиналу-секретарю хлопотать о каком-то заведении, где она состояла дамой-патронессой. Этим визитом на другой же день после бала во дворце Буонджованни она считала необходимым загладить свою вину. Никогда еще она не проявляла такого благочестивого рвения, как в последние дни, никогда еще не питала такой пламенной надежды, что ее брат кардинал скоро вступит на престол св. Петра: это было бы для нее величайшим торжеством, прославлением их древнего рода, необходимым, неизбежным триумфом, которого требовала ее фамильная гордость; во время недавней болезни Льва XIII донна Серафина уже чуть было не заказала новое облачение с гербом будущего папы.

Бенедетта не переставала шутить и смеяться по всякому поводу и с огромной нежностью говорила о Челии и Аттилио, радуясь счастью влюбленной парочки, как собственному. Когда подали десерт, она с удивлением спросила слугу:

— А фиги, Джакомо, где же фиги?

Медлительный, полусонный слуга смотрел на нее с недоуменным видом. К счастью, в столовой оказалась Викторина.

— Где же фиги, Викторина, почему нам их не подали? — повторила Бенедетта.

— Какие фиги, контессина?

— Те самые, что я видела утром в буфетной, я заглянула туда по дороге в сад… Чудесные фиги в небольшой корзиночке. Я даже удивилась, откуда они взялись в такое время года. Я так люблю фиги, я заранее предвкушала, что буду лакомиться ими за завтраком.

Викторина рассмеялась.

— Знаю, знаю, контессина… Их принес аббат из Фраскати, тамошний священник, помните? Он явился вчера вечером, чтобы лично преподнести их в дар его высокопреосвященству. Я была при этом, и он раза три повторил, что это подарок и корзинку надо подать прямо к столу его высокопреосвященства, не тронув ни листочка… Так мы и сделали.

— Вот это мило, нечего сказать! — вскричала Бенедетта, в шутку притворяясь рассерженной. — Вот противные, сами лакомятся, а о других забыли! Могли бы и с нами поделиться!

Тут вмешалась донна Серафина и спросила у служанки:

— Вы говорите о том священнике, что в прежние времена заходил к нам на виллу?

— Ну да, это аббат Сантобоно, он служит мессы в церкви Санта-Мариа-деи-Кампи… Когда он приходит сюда, то всегда спрашивает аббата Папарелли, они вроде в одной семинарии обучались. Вот и вчера аббат Папарелли сам провел приятеля с корзинкой в буфетную… Ох, уж эта корзинка! Представьте себе, ее все-таки забыли подать к столу его высокопреосвященства, никто бы нынче и не отведал этих фиг, кабы не аббат Папарелли: он бегом примчался за ними и сам понес в столовую, да так торжественно, точь-в-точь как святые дары… И то правда, его высокопреосвященство до них большой охотник!

— Ну, сегодня мой брат вряд ли их отведает, — заметила донна Серафина, — ему нездоровится, он дурно спал ночью.

При имени Папарелли она сразу помрачнела. Тучный, низенький шлейфоносец с дряблой, морщинистой физиономией, похожий на старую деву в черной юбке, внушал ей отвращение с тех нор, как она заметила, что этот вкрадчивый, подобострастный тихоня забрал необыкновенную власть над кардиналом. Он держал себя как самый жалкий, смиренный слуга, но на деле всем распоряжался и, как ей казалось, втайне боролся против ее собственного влияния на брата, нередко сводя на нет все, чего она добивалась ради осуществления своих честолюбивых замыслов. Хуже всего было то, что, по ее предположениям, Папарелли уже раза два подтолкнул кардинала на явно ошибочные, неразумные поступки. Возможно, впрочем, что она заблуждалась, ибо не могла не признать его редких достоинств и необыкновенной набожности.

Бенедетта между тем не переставала шутить и дурачиться. Увидев, что Викторина вышла из комнаты, она позвала лакея:

— Слушайте, Джакомо, я вам дам маленькое поручение… — Обратившись к тетке и к молодому аббату, она прибавила: — Позвольте мне, ну пожалуйста, мы должны отстаивать свои права… Я живо представляю себе, как они сидят за столом, внизу, почти под нами. Им, как и нам, уже подали десерт. Вот дядюшка со своей доброй улыбкой приподнимает листья, выбирает себе спелые фиги, потом передает корзинку Дарио, а тот угощает дона Виджилио. И все трое с постной миной лакомятся фигами… Вы их видите? Видите?

Она-то действительно видела их, ибо ее мысли постоянно уносились к Дарио, она стремилась быть рядом с ним, представляла, как он сидит за столом с двумя сотрапезниками. Сердцем она была там, в нижнем этаже, она видела Дарио, слышала, ощущала его присутствие всем своим существом.

— Ступайте вниз, Джакомо, и скажите его высокопреосвященству, что нам до смерти хочется полакомиться фигами. Не будет ли он так добр прислать нам сюда хоть немножко.

Но донна Серафина, прервав ее, приказала строгим тоном:

— Джакомо, оставайтесь на месте! — И выбранила племянницу: — Перестань, что за ребячество! Терпеть не могу таких глупых шуток!

— Ах, тетя, я так счастлива, мне так давно не приходилось смеяться! — вздохнула Бенедетта.

До сих пор Пьер хранил молчание, слушая болтовню контессины и радуясь ее веселью. Теперь же, когда наступила томительная пауза, он вмешался в разговор и рассказал, как был удивлен вчера, увидев в такое позднее время года сочные фиги во фруктовом саду Фраскати. Должно быть, это объяснялось тем, что смоковница ограждена высокой стеною.

— Вот как, вы видели хваленую смоковницу? — спросила Бенедетта.

— Ну да, я даже ехал в одном экипаже с пресловутой корзинкой, наполненной фигами, которые вас так прельщают.

— Как так? Почему в одном экипаже?

Пьер уже раскаивался, что у него вырвались эти слова. Но он решил рассказать все, как было.