Исчезновение литературных салонов — факт многозначительный, он указывает на распространение вкуса к литературе, на постоянный рост числа читателей. С тех пор как мнение о книге уже не диктуется небольшими группами избранных, не определяется литературными кружками, у каждого из которых был свой божок, случается, что сама масса читателей выносит суждение и создает успех писателю. Есть даже явная связь между тем обстоятельством, что читателей становится все больше, и исчезновением литературных салонов, — салоны эти утратили влияние, а затем и исчезли, потому что уже не могли управлять читателями, имя которым — легион и которые не желают повиноваться. Таким образом, небольшие литературные объединения, еще существующие до сих пор в академических кругах, не имеют никакого веса; они со страхом взирают на то, как мощная волна новых книг грозит вот-вот затопить их, они вынуждены искать прибежища в навсегда исчезнувшем прошлом. Это — агония духа, некогда царившего в литературе, она началась уже во времена Сент-Бева.
Прибавьте к этому, что и сама Академия также перестала существовать, — я разумею, как сила, влияющая на литературу. Люди по-прежнему жадно добиваются кресла академика, подобно тому как добиваются наград, — во всех нас прочно живет тщеславие. Но Академия больше ничего не решает, она даже утрачивает былую власть над языком. Присуждаемые ею литературные премии не играют никакой роли в глазах широкой публики; обычно их получают посредственности, премии эти ни во что не ставят, они не определяют и не поддерживают никакого литературного движения. Бунт романтиков произошел вопреки воле Академии, а позднее ей пришлось их признать; в наши дни то же самое происходит и с развитием натурализма; таким образом, Академия превращается в некое препятствие на пути эволюции нашей литературы, и каждому новому поколению приходится отбрасывать это препятствие ногой, после чего Академия смиряется. Она не только ничем не помогает литературе, но даже ставит ей препоны, и вместе с тем Академия столь суетна и слабосильна, что под конец сама раскрывает объятия тем, кого вначале готова была проглотить живьем. Подобный институт нельзя принимать в расчет, когда говоришь о литературном движении национального масштаба; он не имеет никакого значения, он бездействует и ни на что не влияет. Единственная роль, которую иные еще признают за Академией, — это роль учреждения, охраняющего чистоту языка; но даже такая роль от нее ускользает: в наши дни больше считаются с обширным и по-настоящему научным словарем Литтре, нежели со словарем Академии; я уже не говорю о том, что после 1830 года самые видные наши писатели основательно поколебали авторитет академического словаря, — подчиняясь высокому стремлению к независимости, они создавали новые слова и выражения, извлекали из бездны забвения осужденные Академией обороты, вводили неологизмы, обогащали язык в каждом своем новом произведении, так что академический словарь, того и гляди, превратится в курьезный археологический памятник. Повторяю: Академия не играет решительно никакой роли в нашей литературе, в нее стремятся попасть только люди, страдающие мелким тщеславием.
Таким образом, великое социальное движение, начавшееся в XVIII столетии, в наш век нашло отзвук и в литературе. Писателю даны новые средства к существованию; подчинение прежней иерархии исчезает, люди умственного труда занимают место былой знати, труд становится делом почетным. Одновременно — таковы законы логики — влияние салонов и Академии исчезает, демократия торжествует и в литературе: я хочу сказать, что былые кружки избранных растворяются в массе читателей, благодаря которым и для которых рождается произведение искусства. Наконец, в литературу проникает наука, научное исследование становится повсеместным, его можно встретить теперь даже в творениях поэтов, и этот факт прежде всего характеризует нынешнюю эволюцию, натуралистическую эволюцию, которая увлекает нас за собой.
Так вот, я утверждаю, что надо смело взглянуть в лицо нынешнему положению и мужественно принять его. Напрасно недовольные жалуются на то, что прежний дух литературы исчезает: это неправда, он просто видоизменяется. Надеюсь, мне удалось это доказать. И если хотите знать, то источник нашего достоинства и всеобщего к нам уважения — деньги. Глупо с пафосом декламировать о своем презрении к деньгам, ведь они — серьезная социальная сила. Пусть желторотые юнцы повторяют общие места насчет падения литературы, поклоняющейся златому тельцу; они ничего не понимают, им не дано постичь, какую позитивную и высокую роль могут играть деньги. Сравните положение писателя в царствование Людовика XIV с положением современного нам писателя. Кто из них более полно и решительно утверждает себя как личность? Кому из них присуще истинное достоинство? Кто выполняет больший труд, чья жизнь отличается большей широтой, кого больше уважают? Очевидно, нынешнего писателя. И чему обязан он чувством собственного достоинства, всеобщим уважением, размахом своей деятельности, самоутверждением? Всем этим он, конечно же, обязан деньгам. Именно деньги, именно законный доход, который ему приносит продажа его произведений, освободили писателя от унизительного покровительства сильных мира сего и превратили прежнего придворного фигляра, прежнего домашнего шута в свободного гражданина, в человека, зависящего только от самого себя. Имея деньги, он отваживается обо всем говорить и подвергает придирчивому изучению всех и вся, не исключая короля, не исключая бога, и не боится при этом лишиться куска хлеба. Деньги эмансипировали писателя, деньги, можно сказать, создали современную литературу.
В конце концов меня начинает бесить, когда я постоянно читаю в газетах заявления молодых поэтов о том, что писатель должен домогаться только славы. Да это само собой разумеется, говорить об этом просто наивно. Но жить-то надо. Если вы от рождения не обладаете состоянием, что прикажете делать? Неужели вы станете сожалеть о том времени, когда Вольтера избивали палками, когда Расин чуть не умирал с голода потому, что Людовик XIV дулся на него, когда вся литература была на жалованье у невежественной и глупой знати? Как! Стало быть, вы не испытываете ни малейшей благодарности к нашей великой эпохе, вы даже не понимаете ее и обвиняете в меркантилизме, между тем как она прежде всего дала вам право на труд и на жизнь! Если вас не могут прокормить стихи, ваши первые литературные опыты, занимайтесь чем-либо другим, поступайте на службу в ожидании того часа, когда к вам придут читатели. Государство вам ничем не обязано. Недостойное дело мечтать о литературе, находящейся на содержании. Боритесь, ешьте картофель или грибы, днем работайте хоть каменотесом, а ночью создавайте шедевры. Но одно запомните твердо и повторяйте себе: если у вас есть талант, есть сила, вы, несмотря ни на что, достигнете славы и благосостояния. Такова жизнь, таково наше время. И стоит ли по-ребячески возмущаться им, если оно наверняка останется одной из величайших эпох в истории?
Я хорошо знаю все, что можно сказать о неприятных сторонах пресловутой проблемы денег. Широко распространившаяся любовь к чтению, появление все новых и новых газет не могли не породить меркантилизм. Но разве он помеха для истинных писателей? Уменьшились их доходы? Экая важность! Лишь бы они не голодали. Заметьте, кстати, что если, скажем, Понсон дю Террайль нажил состояние, то ведь он работает без устали, куда больше, нежели сочинители сонетов, поливающие его грязью. Конечно, его литературные достоинства ничтожны, однако именно упорный труд этого автора романов-фельетонов приносит ему крупные доходы, тем более что труд этот обогащает газеты. Мы ведь не общаемся непосредственно с читающей публикой, между ней и нами стоят ловкие дельцы, издатели или директора театров — целая категория людей, наживающихся на наших произведениях, — труд наш приносит этим людям миллионы. И вот нам предлагают отказаться от своей доли доходов, плюнуть на деньги, потому-де, что деньги — низменная материя! Все это нелепые советы, пустые и вредные заявления, против которых давно уже пора ополчиться. Так могут говорить только нищие дебютанты, страдающие оттого, что они еще не способны прокормиться своим пером, или писатели, никогда не знавшие нужды и взирающие на литературу как на любовницу, которую они всякий день угощают изысканным ужином.
