Обладать чувством реального — это значит чувствовать натуру и передавать ее такою, какова она есть. Сперва кажется, что, поскольку у всех есть глаза, каждый может видеть, а посему обладать чувством реального — свойство самое заурядное. Однако ж оно оказывается чрезвычайно редким. Художники хорошо это знают. Поставьте нескольких художников перед какой-нибудь натурой, и они увидят ее краски самым странным образом: один все передаст в желтоватых тонах, другой — в лиловых, третий — в зеленых. То же явление произойдет и в передаче очертаний; у одного форма предметов будет округлой, у другого все станет угловатым. У каждого глаза видят по-особому. И, наконец, есть глаза, которые ровно ничего не замечают. Должно быть, в них имеется какой-то изъян — нерв, соединяющийся с мозгом, поражен параличом, который наука еще не умеет определить. Во всяком случае, несомненно то, что, сколько они ни вглядываются в окружающую жизнь, им никогда не удастся в точности воспроизвести хотя бы одну сцену реальной действительности.

Я не хочу приводить здесь имена ныне живущих писателей, и от этого мне труднее будет развить свою мысль. Ведь благодаря примерам вопрос стал бы яснее. Но и без них каждый может заметить, что некоторые романисты остаются провинциалами, проживи они в Париже хоть двадцать лет. Они превосходно рисуют картины своего родного края, а как только вздумают изобразить сцену парижской жизни, садятся в лужу, им не удается верно передать ту среду, в которой они живут уже долгие годы. Вот вам случай частичной утраты чувства реального. Несомненно, у этих писателей впечатления детства были чрезвычайно живы, память запечатлела картины, поразившие их тогда; потом произошел паралич зрительного нерва, и сколько их глаза ни всматривались в Париж, ничего они в нем не видели и никогда не увидят.

Наиболее частый случай — это полный паралич. Сколько писателей воображают, что они видят натуру, а на самом деле воспринимают ее с самыми разнообразными искажениями! И при этом они чаще всего вполне добросовестны: по их убеждению, они вложили в картину весь свой талант, создали произведение завершенное и полноценное. Да это и чувствуется по той уверенной манере, с какой они извращают и цвет и очертания натуры. Стараясь мастерски отделать картину, они чудовищно уродуют натуру, произвольно изменяя ее пропорции. Несмотря на отчаянные усилия таких художников, у них все расплывается, все оттенки фальшивы, все вопиет о неправде, все возмущает. Быть может, они в состоянии писать эпические поэмы, но никогда им не создать правдивого произведения искусства, ибо этому мешает изъян в их зрении; у кого нет чувства реального, тому уж не приобрести его.

Я знаю восхитительных сказочников, авторов очаровательных фантазий, настоящих поэтов, пишущих прозой, и я люблю их книги. Они-то, по крайней мере, не берутся писать романы и остаются тонкими писателями, не притязающими, однако, на правдивость. Но чувство реального становится совершенно необходимым, когда писатель рисует картины жизни. И по теперешним нашим взглядам, ничто не может заменить это чувство реального — ни изысканная отделка слога, ни сила кисти, ни самые благие намерения. Вы хотите рисовать жизнь? Так прежде всего вы должны видеть ее такою, какова она есть, и давать верное ее отражение. Если отражение дается искаженное, если картины написаны криво, косо, если произведение смахивает на карикатуру, то пусть это творение будет эпическим или, напротив, вульгарным, — оно окажется мертворожденным и обречено на скорое забвение. У него нет твердой основы правды, а потому и незачем ему существовать.

Имеется ли у писателя чувство реального, по-моему, установить нетрудно. Для меня оно — пробный камень, от него зависят все мои суждения. Когда я прочту роман и мне покажется, что автору недостает чувства реального, я такой роман осуждаю. Копается ли сочинитель в грязи или возносится к звездам, внизу он или вверху, мне он одинаково безразличен. У правды совсем особое звучание, и я полагаю, что тут ошибиться невозможно. Фразы, абзацы, страницы — вся книга в целом должна звучать правдиво. Мне, пожалуй, скажут, что надо иметь изощренный слух, чтобы определить это. Нет, просто хороший слух. И сама публика, которая не может похвастаться чрезмерно тонким слухом, прекрасно, однако, понимает произведения, в которых звучит правда. Постепенно читатели обращаются именно к таким книгам и отворачиваются от других — от вещей фальшивых, в которых чувствуется заблуждение или сознательная ложь.

Как прежде о романисте говорили: «У него богатое воображение», — так я хочу, чтобы нынче говорили: «У него есть чувство реального». Такая похвала и выше, и куда важнее. Дар видеть правду — явление еще более редкое, чем дар творчества.

Для того чтобы меня лучше поняли, я опять обращусь к Бальзаку и Стендалю. Оба они наши наставники. Но, признаться, не перед всеми их произведениями я преклоняюсь с благоговейным восторгом ревностного почитателя. Я считаю их поистине великими и высокими лишь там, где они проявляют чувство реального.

В «Красном и черном» самое поразительное, по-моему, — это анализ любви, зародившейся между Жюльеном и г-жой де Реналь. Надо вспомнить, в какое время был написан этот роман, — в разгар романтизма, когда герои литературных произведений любили страстно, бешено, неистово. А тут юноша и женщина любят друг друга, как все: просто, глубоко, со спадами и взлетами чувства — как в реальной жизни. Великолепно написанная картина! За эти страницы я отдам все те, где Стендаль усложняет характер Жюльена, погружается в изображение дипломатических хитростей, которые он обожал. Ныне он предстает перед нами поистине великим лишь в тех семи-восьми сценах, где он смело говорит правду, где верно изображена извечная сторона жизни.

То же самое относится и к Бальзаку. Иной раз он как будто спит наяву и в грезах создает любопытные фигуры, но это не возвышает его как романиста. Признаться, я не в восторге от автора «Тридцатилетием женщины», от писателя, создавшего образ Вотрена в третьей части «Утраченных иллюзий» и в романе «Блеск и нищета куртизанок». Тут перед нами то, что я называю фантасмагорией Бальзака. Не люблю я также его «большой свет», который вызывает улыбку, ибо он сплошь выдуман Бальзаком, за исключением нескольких типических образов, великолепно угаданных гением писателя. Словом, у Бальзака необузданное воображение, бросавшееся во всяческие преувеличения, желавшее заново создать мир, и оно скорее раздражает, чем привлекает меня. Будь у Бальзака только это свойство, он считался бы теперь патологическим явлением, курьезом в нашей литературе.

По счастью, Бальзак, помимо этого, обладал еще чувством реального, столь развитым чувством реального, какого мы еще не видели у других. Об этом свидетельствуют лучшие его произведения: замечательный роман «Кузина Бетта», где так правдиво нарисован образ барона Юло, «Евгения Гранде», в котором дана вся провинция в определенный период нашей истории. Надо указать и на такие романы, как «Отец Горио», «Жизнь холостяка», «Кузен Понс», и столько других произведений, словно вышедших живыми из недр нашего общества. В них — бессмертная слава Бальзака. Он стал основоположником современного романа, потому что внес в него и один из первых проявил то чувство реального, которое позволило ему вызвать к жизни целый мир.

Однако ж видеть — это еще не все: надо передать. Вот почему вслед за чувством реального вступает в свои права творческая индивидуальность писателя. Великий романист должен обладать чувством реального и своей собственной манерой письма.

Я знаю романистов, которые прилично пишут и которые с течением времени снискали себе хорошую литературную репутацию. Они очень прилежны и с одинаковой легкостью подвизаются в любом жанре. Фразы без всякого усилия текут с их пера, они взяли себе за правило каждое утро, до завтрака, набросать пятьсот — шестьсот строк. И, повторяю, это неплохая работа: грамматика у них непогрешима, движение мысли отличается живостью, попадаются даже яркие страницы, которые заставляют публику с почтением сказать: «До чего же мило написано!» Короче говоря, у этих писателей есть все внешние признаки таланта.