Во-первых, никакой школы. «Грозное слово „реализм“ противоположно понятию „школа“. Словосочетание „реалистическая школа“ лишено смысла: реализм означает полное и откровенное выражение индивидуальностей; он как раз выступает против всего условного, всякого подражания, какой бы то ни было литературной школы».

А теперь вот вам новая формула:

«Реализм сводится к точному, полному, правдивому воспроизведению социальной среды и времени, в которое живет писатель, потому что такое направление исследований оправдано разумом, интересами и духовными потребностями читающей публики; кроме того, оно свободно от всякой лжи, от всякого обмана… Такое воспроизведение действительности должно быть как можно более ясным, понятным всем и каждому».

Тут я останавливаюсь, ибо мы вплотную соприкасаемся с эстетикой реалистов 1856 года. Не забывайте, что они затеряны в гуще романтизма и доктрина их отмечена печатью протеста против него. Характер движения, которое они представляют, также отмечен этой печатью, их лозунг — делать все наперекор тому, что делают романтики. И вот они превозносят искренность, простоту, естественность; они настаивают на том, что сюжеты произведений надо выбирать из жизни буржуазии и простолюдинов. В своем стремлении быть понятыми они доходят до преувеличений и потому чрезвычайно сужают поле деятельности литературы. В этом — одна из их самых больших ошибок. Их не слушали, потому что они предлагали слишком радикальный переворот и литература не могла замкнуться в рамках того узкого мира, которым они, судя по всему, хотели ее ограничить.

Да, конечно же, литература гораздо сложнее, чем они ее себе представляли. Писатели могут изображать все классы общества. А я нигде не видел, чтобы Дюранти и его друзья советовали прилагать натуралистический метод к описанию всех без исключения персонажей — государей и пастухов, знатных дам и скотниц. Мне могут сказать, что это само собой разумеется. Нисколько. Реализм, который нам предлагали в 1856 году, был исключительно буржуазным реализмом. И теории и произведения, созданные его приверженцами, не выходили за пределы строго ограниченного круга. Ему недоставало необходимой широты.

Их другой, достойной сожаления ошибкой было то, что они яростно обрушились на всю нашу литературу в целом. Еще никогда не наблюдалось подобной бойни. Даже Бальзака они не пощадили: о его творчестве эти преобразователи спорили или даже напрямик говорили все, что о нем думали, хотя при этом не переставали им восхищаться. Что же касается Стендаля, то его они признавали недостаточно хорошим реалистом. Я уж не говорю о Викторе Гюго, — журнал разразился по его адресу грозной статьей. Статья эта входила в общий план атаки, предпринятой журналом. Его сотрудники стремились поразить романтизм в самую голову. Но наиболее досадное происшествие — это короткая заметка о появившейся незадолго перед тем «Госпоже Бовари», заметка, до такой степени несправедливая, что в наши дни она глубоко удивляет. Как умудрились реалисты 1856 года не почувствовать, какой решающий аргумент в пользу их теории давал Гюстав Флобер? Им-то было суждено исчезнуть уже назавтра, между тем как «Госпоже Бовари» благодаря могуществу ее стиля суждено было победоносно продолжать их дело.

Отрицать поэзию, отрицать всю современную литературу — свойственно дерзким новаторам. Но в этом случае им нужно обладать способностью заполнить ту пустоту, какую они создают вокруг себя. У Шанфлери, однако, были недостаточно широкие плечи, чтобы справиться с такой задачей. У него был отмеченный яркой индивидуальностью талант, весьма свежий и обладавший своеобразным ароматом; но ему недоставало размаха, не дано было силы создавать значительные произведения, а ведь именно они-то и приносят победу в литературе. Солдаты были разбиты потому, что их генерал отказывался идти впереди и не мог привести их к триумфу. О Курбе я здесь не говорю, я остаюсь в рамках литературы. Курбе — подлинный мастер.

Впрочем, факты вынесли приговор этой литературной распре: на поверку битва оказалась всего только стычкой. Но если отвлечься от поражения, которое потерпели нападающие, остается еще программа, выдвинутая упомянутыми мною тремя молодыми людьми, которые в один прекрасный день появились на сцене и стали полными пригоршнями рассыпать истины. Они заговорили первыми и с необыкновенным высокомерием. Их ничто не пугало, они брались за разрешение любых вопросов; Дюранти взял на себя изложение доктрины и публиковал в каждом номере журнала по шесть, а то и по семь статей; Анри Тюлье напечатал в нем этюд о романе, знаменовавший подлинную революцию; самый спокойный из всех, Жюль Ассеза смело атаковал современный ему театр. Роман, театр, живопись, скульптура, — они все хотели подвергнуть реформе. А когда журнал должен был вот-вот исчезнуть, Дюранти в последней статье указал, какие темы стояли в его программе, привел бесконечный список работ, из которых я назову лишь некоторые: обсуждение литературных предисловий, появившихся начиная с 1800 года; преемственность французского остроумия, развитие которого шло в духе жеманства со времен салона Рамбуйе и вплоть до наших дней; краткая история рубрики «Литературная смесь»; этюд о комическом, о трагическом, о фантастическом, о добропорядочном и так далее.

Прочтите строки, которые написал Дюранти, обращаясь к тем, кому предстояло продолжить его деятельность: «Я посоветую им быть резкими и надменными. На протяжении года окружающие с гневом или насмешкой станут вопрошать, откуда взялись эти молодые люди, которые, дескать, еще ничего не совершили, а желают всеми командовать. Через полтора года эти молодые люди сделаются признанными литераторами. Достоинства писателя никогда не признают в начале его деятельности. Сперва стараются исполосовать его когтями, клювом, клинком, алмазом — всеми твердыми и режущими орудиями, которые употребляются в критике; а когда замечают, что, несмотря на упорные попытки, литератор остается невредим, высится как утес, всякий снимает перед ним шляпу и любезно предлагает ему присесть».

А теперь прочтите еще этот отрывок: «Так или иначе, журнал, борясь против всех, продержался шесть месяцев, не имея припасов, и я считаю, что он защищался с честью. Его противники все пустили в ход. Люди моложе тридцати лет с веселой беспечностью отрицали нас с тем задором, какой два десятка любых французов способны проявить, защищая или подвергая разгрому какое-нибудь начинание. Другие, постарше и поопытнее, распознали в нашем издании тучу, предвещающую бурю и могучий прилив, который их поглотит; эти люди наполняли раздраженными жалобами журналы и влиятельные газеты. Чем больше будет сопротивление, оказываемое реализму, тем неотвратимее станет его победа. Там, где сегодня стоит один человек, вскоре встанет сотня — пусть только пробьет барабан…»

Эти строки оказались пророческими. Они глубоко потрясли меня. Сегодня романтизм в агонии, а натурализм торжествует. Со всех сторон встают люди нового поколения. Формула новой доктрины стала шире, она шагает в ногу с веком. Отныне это уже не война одной литературной школы против другой, не словесная распря, участники которой манипулируют более или менее ловко построенными фразами, а само поступательное движение современного сознания.

Как известно, эти хроники — критические заметки, которые Сент-Бев посылал в строжайшей тайне в «Швейцарское обозрение». Жюль Труба в своем превосходном предисловии объяснил, как именно все происходило.

Ныне, когда от этих событий нас отделяет время, достаточное для того, чтобы справедливо судить о выдающемся критике, Сент-Бев предстает перед нами прежде всего как человек с очень гибким умом, интересовавшийся всем, но особенно ценивший все тонкое и сложное. Он никогда не терял душевного равновесия, испытывал отвращение к крайностям, и любое слишком бурное проявление темперамента приводило его в замешательство. Сегодня всех нас, любящих жизнь, часто приводит в восхищение проницательность Сент-Бева — это неизменно происходит, когда мы наталкиваемся на те страницы его трудов, где он со спокойной отвагой формулировал экспериментальный метод, который мы применяем на практике. Но почти тотчас же мы приходим в замешательство и возмущаемся, обнаруживая другого Сент-Бева, который не доводит до конца своих собственных утверждений и, напуганный логическими выводами из тех положений, какие он сам излагал накануне, вдруг начинает выражать вкусы и взгляды заурядного буржуа. Совершенно очевидно, что Сент-Бев — писатель не высказывал всего того, что думал Сент-Бев — человек; кроме того, в его натуре было что-то женственное — ему нравилось все недосказанное, все неопределенное.