Мариев еще раз внимательно взглянул на командира. Под полами распахнутой куртки у него поблескивали награды: на правой стороне груди ордена Отечественной войны 2-й степени и Красной Звезды, на левой — орден Красного Знамени и медаль «За оборону Сталинграда». «Вся грудь блестит!» — восхищенно подумал Мариев а сказал:

— У вас, должно быть, таких случаев много было?

— Таких только один, — улыбаясь, ответил Семен Миц, — а вот случаев, когда мы гитлеровцев били — много.

Щурясь от дыма, наводчик Каменюк сказал:

— Дай бог каждому так фашистов бить, как он их бьет. Шестнадцать танков лично разбил, двадцать два орудия да десять пулеметов.

— Девять, — поправил Миц и указал глазами на наводчика. — Обо мне говорит, а у самого счет не меньше. Только в последнем бою разбил две пушки и тягач. А Родионов вон у нас тысячу семьсот километров провел машину без ремонта. Это, брат, на редкость! Наш экипаж дружный. Как пойдем в бой — ну, держись, фашист! Не хвастаюсь, а радуюсь, что такой экипаж.

— А на войне давно? — спросил Мариев.

— Все с самого начала.

— Вы же раньше, — вставил Родионов.

— Да, я в армии с тридцать шестого, — сказал Миц. — И на Хасане воевал, и на Халхин-Голе, а потом на этой. Сначала был рядовым, а нынче вот в офицеры произвели…

— Везде, значит, воевали, — понял Мариев. — Только вот под Москвой, видать, не были?

Миц улыбнулся, показал белые зубы.

— Это ты потому так думаешь, что медали за Москву не имею? — спросил он. — Нет, дорогой, должен получить ее скоро. Под Москвой мне пришлось воевать, да еще в какой бригаде! В первой гвардейской танковой! — Вспомнив столицу, Миц прикрыл глаза и тихо добавил: — Эх, Москва! Далеко она теперь!

Друзья подхватили:

— Далеко!

— Ой, далеко!

— Ну это хорошо, что она теперь так далеко, — сказал Семен Миц. — Сердце в покое. А вот когда мы были под самой Москвой — вот тогда муторно было на сердце, тошно даже. Как, бывало, оглянешься, а Москва — вот, блестит в тумане! Эх, думаешь, лучше помереть, чем пустить туда фашистскую сволочь! Помню, с нами беседовал тогда маршал Жуков. Так мы ему в один голос: «Не дадим Москвы!» Кричим, а у самих слезы на глазах, честное слово! Да, много с тех пор времени прошло…

— Четвертая осень, — уточнил Мариев.

— Четвертый раз на войне Октябрьский праздник будем праздновать, — сказал Родионов, снимая с тагана один котелок, — и все в разных местах.

— Это верно, — согласился Семен Миц, и серые глаза его еще более ожили. — В сорок первом, значит, я его праздновал под Москвой. В сорок втором — под Сталинградом. А нынче видите где мы? Рукой подать до Германии! А другие уже там… Каждый праздник у нас, друзья, получается все веселее да веселее!

…Тихо играл над дровами огонь. Дым стлался по земле. За лесом стучали пулеметы. Семен Миц и его боевые товарищи ели горячий суп, готовясь к новому бою, и между ними все текла и текла солдатская беседа — о войне, о наших победах, о том, что еще несколько усилий — и враг будет разбит и всюду в мире восторжествует великая правда жизни.

5 ноября 1944 г.

День был сумеречный, непогожий. Утром шел дождь, и в окопах выступила вода. Но бойцы гвардии лейтенанта Гаврилова лежали в них безмолвно — в промокших и грязных шинелях, коченея от сырости и холода. Впереди, за помятыми кустами и развалинами каменных строений хутора, всего в полсотне шагов, были немецкие траншеи.

Хутор стоял на высоте, оттуда враги просматривали наши позиции. Бой за эту высоту, почти не стихая, продолжался уже несколько дней. Наконец 6 ноября перед бойцами гвардии лейтенанта Гаврилова была поставлена трудная и ответственная задача: прочно и навсегда овладеть высотой.

Около четырех часов дня гвардии лейтенант Гаврилов, светловолосый человек в куртке, заляпанной грязью, выхватив пистолет, выскочил из окопа, разогнулся над кустами и хриплым голосом закричал:

— Впере-е-ед, товарищи!

Первым выскочил из окопа гвардии рядовой автоматчик Иван Симонов, человек пожилой, участник еще гражданской войны. За ним выскочили другие.

В мокрой и грязной шинели, высокий и грузный, настоящий русский воин-богатырь, Иван Симонов, делая большие прыжки, жарко дыша, первым подскочил к развалинам хутора. Один гитлеровец, прячась за развалинами, вскинув винтовку, хотел было выстрелить в Симонова. Но Иван Симонов опередил его: меткой очередью он замертво опрокинул врага навзничь. Когда Симонов бросился дальше, к немецкой траншее, перед ним разорвалась граната. Осколком его ранило в правую щеку. Кровь ручьем потекла за воротник шинели. Но это не остановило Симонова. Увидев в траншее группу немцев, он сделал вперед еще один большой прыжок и, стиснув зубы, бросил гранату. Сразу после взрыва он опять вскочил и бросил вторую гранату. Эта разорвалась в самой траншее, и над высотой, даже в грохоте боя, послышались истерические крики врагов…

В это время по всей высоте тоже слышались взрывы: доблестные гвардейцы вышибали гитлеровцев из траншеи. На левом фланге, прячась за развалинами строений, собралась большая группа немцев. В самый разгар траншейного боя эта группа, крича, открыв огонь, бросилась на гвардейцев, стремясь согнать их с высоты. Но тут напряженно заработал ручной пулемет гвардейцев Алексеева и Воробьева; кинжальным огнем они отразили контратаку врага.

К вечеру немцы были изгнаны с высоты. Бойцы Гаврилова, радуясь одержанной победе, прочно закрепились в немецкой траншее.

На землю опустилась темная ночь. Пополнив боеприпасы, проверив оружие, гвардейцы зорко охраняли освобожденную высоту. И вдруг до них из тыла донеслись мощные звуки, точно где-то позади зарокотал прибой.

— Что это? — спросил Симонов.

— Радио, — ответил сидевший рядом Павел Бурлаков.

Когда в далекой Москве отгремела овация, ясно донесся до высоты спокойный и знакомый голос:

— Товарищи! Сегодня советские люди празднуют двадцать седьмую годовщину победы советской революции в нашей стране…

— Товарищ Сталин, — узнал Симонов.

— Он! — подтвердил Бурлаков.

Держа наготове автоматы, изредка ощупывая кучки гранат, гвардейцы зорко смотрели в темноту ночи и слушали доклад Сталина.

Его голос, пойманный в эфире и усиленный мощной установкой, гремел по всей ближайшей округе. Когда его заглушали взрывы вражеских снарядов, Иван Симонов с сожалением шептал другу в траншее:

— Эх, жалко!… Как он сказал? Как?

С большим внутренним напряжением и радостным волнением прослушали гвардейцы доклад Сталина. У всех он породил много новых дум и мыслей. Но поделиться ими гвардейцам, конечно, не пришлось. В эту ночь они стояли на страже освобожденной земли. Только отдельными фразами они перекидывались в темноте:

— Вся страна освобождена от этой сволочи. Слышал?

— Нам их надо тут теперь доколотить! Поскорее надо!

Но если гвардейцам не удалось поговорить, то они о многом передумали в эту ночь на высоте. Иван Симонов вспомнил, как он семнадцатилетним пареньком совершил поход до Дальнего Востока, с оружием в руках отстаивая советскую революцию. Он вспомнил, как трудился долгие годы, строя социализм. Он вспомнил, как пошел на войну, чтобы изгнать врага с родной земли. «Недаром мы трудились, недаром проливали кровь свою, — думал он. — Никто не мог устоять против нашей силы!»

Рано утром старшина Пушкарев принес гвардейцам на высоту завтрак и водку. Когда бойцы наполнили свои кружки, гвардии лейтенант Гаврилов сказал кратко:

— Итак, товарищи, настал и на нашей улице праздник! Выпьем, товарищи, за наши победы!

И боевой русский клич прогремел над освобожденной высотой…

11 ноября 1944 г.