— Это я, Тиллим, здравствуй! — промолвила она наконец.
— Кто ты? Ты кто — прабабкина Авдотья или Авдотьина прабабка? Где это ты выяснила, как меня зовут? Что тебе надо? — В горле у хозяина от страха пересохло.
— Я — актриса, — гордо произнесла гостья, — и мне ничего не стоит преобразиться в женский идеал любого мужчины. Ты сам втайне желаешь видеть меня именно такой, какой я сейчас тебе являюсь. Я — предел твоего воображения и предмет твоих сокровенных мечтаний. Теперь тебе все ясно?
Папалексиев был так напуган, что не осознавал положения, в котором находился, пространство и время растворились для него, он не понимал даже своих слов, а не то что слов незнакомки.
— Не бойся, я не причиню тебе никакого вреда, — почти шепотом, как обращаются к неразумному младенцу или к какой-нибудь бессловесной твари, сказала актриса.
Тиллим в ужасе отшатнулся от нее:
— А-а-а! Ты еще и разговариваешь? Ты кричишь на меня! А-а-а! Караул!
Ему казалось, что он орет благим матом, хотя на самом деле все это было произнесено еле слышно, и еще Тиллим подумал, что на такой банальный призыв о помощи никто не откликнется (во дворе вон чуть не каждую ночь орут: «Караул! Режут!» — и все боятся даже в окно выглянуть, а не то что спуститься вниз да разобраться, в чем там дело), а чтобы откликнуться, нужно пробудить чье-нибудь любопытство. Тогда у него вырвался настоящий вопль: «Коварство!»
— Ти-и-и-хо. Ты разбудишь соседей! — нежно пропела гостья. — Ах, какой ты трусишка, героический Тиллим Папалексиев! А бояться-то нечего: я пришла затем, чтобы сделать тебе подарок, о котором ты будешь помнить всю жизнь.
— Я тебя об этом не просил, то есть не прошу, то есть я не настаиваю… Я хочу сказать, что не достоин такой чести… А французам, бедным, ты как помогла? А? Уж теперь-то я знаю, кто ты! — выпалил Папалексиев, продолжая отступать назад.
Упершись в подоконник, он вдруг вспомнил жуткую сцену из старого дневника — гибель Марио — и язвительно произнес:
— Нас так дешево не купишь! — А у самого сердце в пятки ушло.
Таинственная особа приближалась к нему, а он осторожно обходил ее, пятясь к стене, опасаясь даже коснуться ее одеяния, будто оно было пропитано ядом. Таким образом он продвигался все ближе и ближе к двери, не закрывая рта:
— Извините, вы как-то без предупреждения. Я к такому посещению не готов, не одет, не брит. Я не ожидал вас сегодня увидеть, я вообще никогда не рассчитывал вас увидеть. Извините, уж очень вы не вовремя со своим подарком. В конце концов, я вас к себе не приглашал, да и потом, уже светает — мне пора на пробежку.
Одновременно в Тиллимовой голове проносились совсем уж мрачные мысли: «Видно, сама смерть за мной пришла, пропал ты теперь, бедный Тиллимушка, — выследила тебя коварная хищница! И за что ж так меня немилосердно? Я ведь еще молодой. Мне жить хочется!» Пытаясь выкрутиться из печальной ситуации, в которую он попал, Тиллим решился на отвлекающий маневр и тут же выдал первую глупость, пришедшую на ум:
— А кто вы, кстати, по гороскопу?
В этот момент Папалексиев походил на озорного чертенка, выскочившего из внезапно раскрывшейся табакерки с секретом. Во всяком случае, его гостья была удивлена неожиданным вопросом, а сам Тиллим, воспользовавшись ее минутным замешательством, выскочил в коридор и был таков.
Вырвавшись на волю, он все еще не мог избавиться от неописуемого панического страха. Это чувство подгоняло его, заставляло бежать куда быстрее обычного: он пулей миновал обе Монетные, привычные закоулки Петроградской и, очутившись на знакомой тропе возле Петропавловки, не переводя дух, с бешеной энергией бросился нарезать круги вокруг крепости, боясь оглянуться назад.
Наконец в какой-то момент своего моциона, ускоренного вопреки традиции, он ощутил необыкновенный прилив сил и блаженное чувство обладания безграничными возможностями. Исключительные способности, накапливаемые во время бега неведомым образом, всем прочим людям недоступным, с каждым новым витком все выше и выше приподнимали Тиллима над землей, все легче становился его бег, все меньше ощущалось чувство планетарного притяжения, и ему даже стало казаться, что он летит. Это ощущение радовало Папалексиева до тех пор, пока он не понял, что разогнался слишком сильно и уже не может остановиться! На поворотах его заносило, он не мог изменить траектории, вырваться из круга, словно какая-то центростремительная сила властно притягивала его к Петропавловскому шпилю, который все время качался у него перед глазами, сначала раздваиваясь, а потом и вовсе расстроившись. Дикий ужас опять охватил Тиллима. Он мысленно сравнивал себя с несчастным одиноким спутником, обреченным вечно вращаться по своей орбите: «Неужели я тоже зациклился? И на помощь-то позвать некого — вокруг ни души. Даже если крикнуть: „Коварство!“ — никто не услышит!»
Тиллимову муку прервал оглушительный пушечный залп: он упал на землю как подкошенный, будто его поразило ядром в самую грудь. Пролежав так какое-то время, он задумался: «Стреляли не в меня, а то разорвало бы в клочья, и я бы сейчас не рассуждал… Господи! Да это же пушка в крепости била полдень! Какой еще полдень? Сколько ж я тут бегал?» Эта мысль заставила Папалексиева вскочить на ноги, и тут откуда-то из-за спины послышался мелодичный женский голос. То был голос ночной гостьи — Тиллим сразу его узнал. Голос вещал вкрадчиво, искушающе:
— Внимай моим словам, Тиллим. Ты не пожалеешь о том, что сейчас услышишь. Отныне если тебе нравится исполнять какое-то дело, то при многократном его повторении ты будешь приобретать силы и чудесные способности. Но это повторение не должно превращаться в тупую привычку: всякий раз ты должен отдаваться действу всем существом, как верующий отдается молитве. Тебе нравится бегать здесь каждое утро, и ты получаешь от этого не только физическое, но и духовное наслаждение?.. Тебя притягивает красота, не правда ли? Ты предаешься здесь мечтаниям, философствуешь? Продолжай стремиться этой дорогой к своей мечте, и так, замыкая круг за кругом, ты добьешься всего, о чем мечтаешь. Помни, что, только наматывая цепь повторений на вал судьбы, ты получишь доступ к счастью.
Тиллим не смог оценить по достоинству вышесказанное: у него сердце в пятки ушло, а по спине побежали мурашки. Вскочив, он бросился прочь от назойливой ведьмы, панически размахивая руками и оглашая воплями крепостные бастионы:
— Беда-а-а-а! Беда-а-а-а! Авдотья, не надо!
Огромная стая ворон взвилась в небо и еще долго черной тучей парила над Петропавловкой, хриплым карканьем возвещая о таинственных событиях, происходящих в удивительном городе Санкт-Петербурге.
Когда шок прошел, Папалексиев, убедившись, что его никто не преследует, переключился на шаг и, постепенно выравнивая дыхание, направился домой. Возвратясь, он осторожно открыл дверь, удостоверился, что в комнате никого нет, и только тогда юркнул внутрь. Двери он немедленно запер на замок, окна — на все шпингалеты, после чего для пущей верности забаррикадировал вход столом и, усевшись на раскладушку, начал усиленно думать. Подозрительные, неутешающие мысли проносились у Тиллима в голове: ему казалось, что он сходит с ума, раз уж его стали преследовать видения. «Может быть, это даже галлюцинации!» — вспомнил Папалексиев слово, которое он слышал в какой-то телепередаче о лечении запойных алкоголиков. В его образном мышлении это неприятное слово ассоциировалось с огромным скользким осьминогом, протягивающим к своей жертве омерзительно извивающиеся щупальца.
Тиллиму стало ясно, что пора брать себя в руки, иначе с ним еще не то произойдет, и он принялся себя утешать: «Спокойно, Тиллим, это всего лишь кошмарный сон. И с чего ты взял, что сама смерть к тебе приходила? Что, ей больше некого навестить, кроме тебя? Может, это даже была фея, ну конечно же — добрая фея! Добрые феи все полненькие и симпатичные, это злые — тощие, как цапли, и скупые, а добренькие все упитанные». На душе у него от таких размышлений стало легче. Тиллим зажег сигарету и блаженно затянулся.
