Смердов рассказал о характерном случае: — Вчера в нашем бараке умер один лагерник. Это был тихий, щупленький человек. Перед смертью он подзывает меня и шепчет: «Под окном, в простенке у меня спрятано оружие. Возьми». Мыс Кимовым проверили. И что же… В указанном месте действительно нашли пистолет, завернутый в промасленную тряпку. Где он добыл этот пистолет? Да кто его знает. Можно заранее поручиться, что это отнюдь не исключительный случай. При организованном хранении оружия гораздо легче соблюдать конспирацию.

— Хорошо, — все еще сомневался противник изготовления оружия, — предположим, мы сделали серию превосходных гранат, бутылок с зажигательной смесью… А где и как мы испытаем эти средства ближнего боя? Неиспытанное оружие — не оружие. Но попробуй-ка взорви в лагере хотя бы одну бомбу, эсэсовцы сразу за шиворот возьмут.

— Можно взрывать под землей, — предложил Бикланов. — В лагере сколько угодно подвалов, заброшенных колодцев, старых канализационных труб.

Центр единогласно принял решение: наладить изготовление внутри лагеря штурмового оружия. Симагину поручили найти специалистов оружейников и химиков.

Расходились поодиночке. Обоих командиров бригад Симагин задержал на несколько минут. Назимова он спросил:

— Помнится, ты все же вынужден был взять командиром третьего батальона кавалериста Садкова?

— Ты же знаешь, — с легкой досадой ответил Баки. — Никого другого мы так и не нашли тогда.

— Придется забрать у тебя Садкова, — заявил руководитель центра. — Оказалось, он отлично разбирается в химии. Ему и поручим изготовление взрывчатки.

— Неужели мне опять придется искать нового комбата? — рябинки на лице Назимова покраснели.

Симагин только плечами пожал, давая понять, что вопрос решен и споры бесполезны.

— Иван Иванович, — позвал он отошедшего в сторонку Смердова, — сюда, пожалуйста. Я хочу с вами посоветоваться о создании третьей бригады. Она понадобится нам для сохранения порядка в лагере во время восстания. Ведь состав заключенных в лагере очень пестрый. Может статься, одни будут кровь свою проливать, а другие в это время грабежом заниматься, третьи, чего доброго, с тыла бросятся на нас. Думаю, что без создания специальной охранной бригады нам не обойтись. Такую бригаду можно бы сформировать в Малом лагере. Как вы думаете?

Назимов сразу же включился в разговор — формирование воинских частей было его стихией.

— Обязательно надо создать третью бригаду хотя бы для поддержания порядка и среди самих лагерников! — докладывал Баки. — А если мы сможем выделить ей немного оружия, она станет нашим резервом.

— Согласен! — подтвердил Смердов. — Нельзя быть уверенным, что события будут развертываться именно так, как мы рассчитываем. Могут возникнуть совершенно неожиданные осложнения… — Смердов помолчал минуту, что-то обдумывая. — У меня, Николай Семенович, есть еще одно предложение. Надо бы нам подумать и о медсанбате. Мы готовимся к серьезным боям. Следовательно, будут и раненые, не говоря уже о больных….

— Да, конечно, будет бой, будут и жертвы, — согласился Симагин. — Медсанбатом мы обязательно займемся.

Разговор на том и кончился. Они молча смотрели вдаль, на ровный зеленый ковер полей. Вдали, на горизонте, громыхал гром, лил сильный дождь.

Существует ли на свете какое-то особенно тяжкое горе, которое не случалось бы в Бухенвальде, в этом ужасном царстве сплошных, повседневных страданий? Что же еще могло произойти в Бухенвальде — в этом аду, где вся жизнь людей, пригнанных со всех концов Европы, каждый час, каждая минута их скорбного существования были заполнены пытками, издевательствами, где смерть являлась избавительницей от мук? Что могло потрясти всех честных людей многих национальностей, заточенных в лагерь и привыкших смотреть в глаза самой смерти?..

В темную облачную ночь на 18 августа 1944 года во двор крематория въехала крытая автомашина. Едва она остановилась, из кабины выскочили двое в штатской одежде. В руках у них тускло поблескивали пистолеты. К ним сейчас же подбежал комендант лагеря и что-то прошептал. Люди в штатском открыли дверцу кабины и приказали кому-то выходить. Показался человек с закованными в кандалы руками. Опираясь вытянутыми ногами о подножку автомобиля, потом о землю, он не спеша выбрался из машины. Встал, выпрямился. Запрокинул непокрытую выбритую голову, посмотрел на багровое пламя, рвущееся из трубы крематория, потом — на месяц, то скрывающийся, то снова появляющийся в рваных облаках, и перевел взгляд на дуб Гёте, который при отблеске луны казался погруженным в глубокий траур. На верхушке дуба отчетливо рисовались засохшие толстые ветви, еще более зловещие, чем труба крематория. Лицо этого высокого, широкоплечего человека, изборожденное глубокими морщинами, говорившими о перенесенных страданиях, — было спокойным, строгим, даже торжественным. Он словно видел конец старой Германии и нарождение новой, свободной, счастливой страны.

Ему приказали идти в бункер. Он размеренными, неторопливыми шагами направился к металлической двери. Дойдя до нее, не склонился, а вошел с высоко поднятой головой. Железную дверь захлопнули…

Узники, работавшие в тот день в крематории, еще с утра заметили, что эсэсовцы чем-то сильно взбудоражены. Они все время суетились возле крематория. К вечеру появились еще восемь эсэсовцев, они обшарили в крематории буквально каждый уголок, прогнали всех рабочих и поставили к дверям часовых.

Было ясно, что готовится какое-то страшное преступление. Один из узников, рискуя жизнью, все же сумел остаться в крематории. Сделал он это не из простого любопытства. Он выполнял волю своих товарищей.

…Не прошло и пяти минут после того, как с лязгом закрылась дверь бункера, как внутри глухо прозвучали три выстрела. Спустя немного выстрелили еще раз. После этого в крематории наступила зловещая тишина. Спрятавшемуся узнику было жутко.

В настороженной, тревожной тишине послышались шаги двух возвращавшихся эсэсовцев. Один из них негромко спросил:

— Не знаешь, кого прикончили? — Тельмана.

— Тельмана?.. Разве он находился здесь, в Бухенвальде?

— Нет, его только что привезла.

Лагерники, выгребавшие утром золу из печи крематория, нашли расплавленные серебряные часы. Это были часы Тельмана.

Днем об убийстве руководителя немецкой компартии стало известно «Интернациональному центру». Далеко не все члены центра были коммунистами.

Но никому из них не хотелось верить, что не стало Эрнста Тельмана — популярнейшего среди рабочих Германии политического деятеля. «Интернациональный центр» выжидал, не сделают ли фашисты официального сообщения в печати или по радио о казни Тельмана. Но фашистское правительство молчало. Тем временем немецким коммунистам удалось точно установить, что в регистрационной книге коменданта есть запись о расстреле Эрнста Тельмана в ночь на 18 августа. Тогда «Интернациональный центр» решил провести общелагерный траурный митинг.

После отбоя, ночью в помещении вещевого оклада начали собираться представители всех национальностей, входящих в «Интернациональный центр». Все дороги, ведущие к складу, охранялись подпольщиками. Участников митинга пропускали только по паролю.

От русских присутствовали Симагин, Назимов, Кимов, Смердов — всего десять человек.

На слабо освещенной стене висел портрет Тельмана, обрамленный траурной рамкой. Портрет по памяти нарисовал углем один из узников.

Русские, французы, немцы, чехи, поляки, югославы стояли плечом к плечу, низко склонив головы. Как только Вальтер — руководитель «Немецкого политического центра» — объявил митинг открытым, десятки людей тихо запели «Интернационал».

— Тельман будет жить в веках, его дело никогда не умрет. На место погибшего героя встанут тысячи и тысячи новых молодых борцов! — так сказал оратор.

«Интернациональный центр» постановил в ту ночью провести траурные митинги во всех бараках лагеря.