«Политический центр» очень беспокоило поведение Поцелуйкина, Человек этот вызывал самые сильные подозрения, но прямых фактов, уличающих его в предательстве, пока не было. Проверили все его вещи и бумаги, хранившиеся на складе, ничего подозрительного не нашли. Чтобы выяснить, бывал ли он когда-нибудь в Париже, требовалось изучить его личную карточку в канцелярии. Это можно было сделать только через «Интернациональный центр». Симагин уже обратился туда. Но для проверки требовалось время.

Если Поцелуйкин действительно предатель, то его никоим образом нельзя было эвакуировать куда-либо из Бухенвальда. На новом месте ему было бы удобнее, безопаснее связаться с гестаповцами. Там он, ничего не боясь, все выложит. В лагере же Поцелуйкин находится под неусыпным наблюдением. Он, конечно, знает об этом и не сразу решится на какие-либо действия.

А в общем пришлось положиться только на счастливый случай.

Вербовочная работа, военное обучение — все было на время приостановлено. Лучшие силы подпольной организации пришлось мобилизовать на контрслежку за действиями лагерной администрации. Не прекращалась только повседневная политическая агитация и пропаганда.

Прошло дней десять. В комендатуре лагеря не было заметно особой активности. Правда, и в эти дни многих заключенных расстреливали, сжигали в крематории, избивали на «козле», вызывали к «третьему окошку», но это была «обычная жизнь» Бухенвальда и ни у кого не вызывало особого удивления.

Но, как говорится, нет худа без добра. Организация шире прежнего развернула агитацию и пропаганду, и — самое важное — нашлись новые люди, хорошо знающие и любящие это дело. Они поднимались из массы заключенных. Некоторые вели политагитацию по собственной инициативе, даже не подозревая о существовании подпольной организации. Подпольщики не мешали им, всячески старались помочь.

Люди из «Службы безопасности», зорко наблюдавшие за Поцелуйкиным, не могли доложить о нем ничего подозрительного. Он держался тише воды ниже травы. По-видимому, гроза прошла где-то стороной или вовсе не разразилась. Решено было постепенно возобновить и военную работу, ибо события на фронтах развертывались так стремительно, что каждый день можно было ожидать полного перелома войны.

Вскоре Смердова освободили из-под «домашнего ареста». Он обратился к Назимову с просьбой — не отстранять его совершенно от работы, дать хотя бы небольшое поручение. Он клялся, что получил достаточно чувствительную встряску, впредь будет осторожен и искупит свою вину.

— Весьма возможно, что урок и пошел на пользу вам, — согласился Назимов. — Но мы не имеем права снова подвергать опасности наше дело. Оно слишком ответственное.

Люди часто произносят одни и те же слова, но не всегда вкладывают в них одинаковый смысл. То, что вложил Назимов в одно только слово «ответственность», было итогом невероятно глубоких и тяжелых душевных переживаний, которые пришлось испытать ему. Была одна самая страшная минута, когда Назимов с необычайной ясностью понял, что если над организацией и нависла смертельная опасность, то прежде всего по его собственной вине. Баки охватил самый настоящий ужас. Он понял, какую легкомысленность допустил, сразу приказав Смердову формировать батальон. Ведь у него, Баки, уже был положительный опыт, Кимову, например, он поручил вначале подыскать всего лишь трех человек. Отдай он и Смердову такой же приказ, ничего бы не случилось. Как можно было допустить столь непростительную беспечность?

— Но имею же я право надеяться, что мне не откажут быть хотя бы простым солдатом в бригаде? — просил Смердов.

За эти дни он очень изменился. Его лицо избороздили глубокие, действительно выстраданные морщины. Он и раньше был худым, а теперь на него страшно стало смотреть: кожа да кости. Но Назимов старался не поддаваться чувству жалости. Беспощадная требовательность прежде всего к самому себе, потом к товарищам — таков закон подпольщиков.

— Конечно, — ответил Баки Смердову, — каждый имеет право быть солдатом своей родины. Вы и теперь можете совершать патриотические поступки, никто не ограничивает вас, но в дело организации ни в коем случае не вмешивайтесь.

— Нет, — с горечью признался Смердов, — мне не Нужна такая свобода одиночки. Я долгие годы носил в кармане партбилет. Сейчас у меня в кармане нет его, формально я беспартийный, но в самом надежном месте — в сердце — я все же храню звание коммуниста. И оно будет храниться там до конца моих дней. Я привык к определенной дисциплине. Моя свобода — в выполнении воли большинства.

— Я не сомневаюсь в вашей искренности, — говорил Назимов. — Мы отстранили вас не потому, что вы враг, а в силу того, что не умеете работать в условиях подполья.

— Спасибо, что хоть не подозреваете в худшем, — благодарил Смердов. — Для человека в моем положении и это — большое счастье.

Назимову было над чем глубоко задуматься. В формировании «Каменной» бригады произошла серьезная заминка. Под рукой не было достаточно проверенного, опытного человека из старшего комсостава, кем можно было бы заменить Смердова.

А жизнь не хотела ждать, выдвигала новые задачи. К Назимову явился Толстый, только позавчера вышедший из лазарета, дал знак, чтобы скорее вел его в умывальню. Когда Назимов запер дверь на ключ — теперь он был полный хозяин в бараке, — Толстый быстро заговорил:

— Слушайте внимательно. Поступила проверенные сведения, что «зеленые» нынче ночью собираются устроить политическим «Варфоломеевскую ночь». Они котят перерезать наиболее ненавистных им «красных», а также особенно неприглянувшихся старост бараков. Головы убитых решено положить к ногам начальника и коменданта лагеря, чтобы завоевать их доверие и получить отпущение прежних грехов. Центр принял решение — во что бы то ни стало не допустить побоища. Выполнение этого исключительно важного решения возлагается на вас. Но лично вам запрещается участвовать в операции.

Переспрашивать было некогда, и Назимов сразу же принялся обдумывать план отпора «зеленым».

О том, что уголовники готовят какое-то злодеяние, многие знали давно. Но что именно замышлялось?.. Назимов предполагал что угодно, только не массовое истребление политических. Теперь было над чем подумать. Если бы участники организации даже успели вооружиться, все равно оружие на этот раз нельзя было бы пустить в ход. Пистолеты и гранаты будут употреблены в дело только при массовом восстании. А сейчас надо обороняться. Чем?.. «Кулаками, палками… Необходимо привлечь боксера Андрея Борзенкова», — лихорадочно соображал Назимов.

Он вызвал Задонова и Кимова, приказал им выделить людей для выполнения боевого задания. Потребовал, чтобы за «зелеными» велось постоянное наблюдение.

По ночам лагерь, погруженный в темноту, замирает. Если смотреть на приземистые бараки сверху, с вышки, они походят на могильные курганы в ночной степи. Лишь вдоль заборов слабо мигают затемненные красные лампочки да под ветром искрятся провода, по которым пропущен ток. Но если часовые на вышках заметят в лагере что-либо подозрительное» мгновенно вспыхивают десятки ярких прожекторов, и тогда становится так светло, что даже мышь не пробежит незамеченной. Ночью могут без опаски ходить по лагерю только лагершуцы. У них — белые повязки на рукавах. Повязки хорошо видны охранникам на вышках. Поэтому в лагершуцев не стреляют. Таков порядок. Ну а если белые тряпицы повяжут бойцы задоновского или кимовского батальона, кто их узнает ночью? На случай внезапного включения прожекторов — между бараками найдется немало затемненных мест.

…Плотно прижавшись к стене барака уголовников, окруженные темнотой, стояли бойцы-подпольщики, выделенные для я защиты от нападения «зеленых». Командиры шепотом отдавали последние приказания:

— Из барака ни одного бандита наружу не выпускать! Лишить их свободы действия. Бить изо всей силы в дверях.

Изнутри барака доносится шум-гам, слышатся подбадривающие выкрики. Бойцы подпольной бригады слушают этот ералаш, крепче сжимают кулаки, думают: «Уже давно был отбой, но бандиты все еще не спят. Они и впрямь готовятся к побоищу. Значит, не пустая угроза». В душу закрадывается тревога. До этой ночи еще никто в Бухенвальде не выходил на общего врага так организованно, по-солдатски, подчиняясь единому приказу, единой цели. Что-то будет? Чем все кончится? Полбеды, если бандиты только своими силами готовятся к погрому. А если у них сговор с комендантом? Если приготовлена провокация: как только политические начнут защищаться, на них обрушатся эсэсовцы с автоматами и пулеметами?