— Не понял, — ответил Назимов.

— То-то, не понял. Пока ты болел, мы тут во всем разобрались. Когда нас гнали сюда, видел недалеко от проходной эсэсовскую канцелярию? В ней — пять окон. Над каждым — щит с огромной цифрой… Так вот, к первому и второму окну вызывают тех, кого надо послать на работу, к четвертому — кого отправляют в этап, к пятому подходят больные, чтобы получить направление в ревир — в лазарет… Ну, а к третьему вызывают тех, кого решили стукнуть. Понял?.. — И Задонов смачно сплюнул.

— Да? А я-то думал, что-нибудь приятное скажешь, — стараясь быть спокойным, ответил Назимов. И вдруг спросил — А сводки с фронта передают здесь?

— Бывает, что треплются, — нехотя проговорил Задонов. — Как всегда, хвастаются победами. А я, дружище, сердцем чую… — Задонов снизил голос до шепота. — Скоро они заиграют похоронный марш и объявят траур покрепче, чем в конце прошлого года, после поражения на Волге… Знаешь, есть слух, будто наши взяли Мелитополь, Днепропетровск… ну и Днепродзержинск. Если это верно — значит, наши и Днепр форсировали…

— Кто сказал? От кого слышал? — Назимов вцепился в плечо Николая, пораженный тем, что в лагерь могут проникать такие слухи.

— Говорят… — уклончиво ответил Задонов. — Народ говорит. Кто-нибудь скажет, а ветер разносит. У слуха, друг, не спросишь фамилию.

Они надолго замолчали. В громкоговорителе то и дело щелкало и хрипело: передавалось то одно приказание, то другое.

Вдруг за углом барака послышалось какое-то дикое улюлюканье, хлопанье бича и громыхание колес. Все это порой перекрывалось нестройным пением. — Что это? — удивился Назимов. — Фурколонна идет, — объяснил Николай. — Запрягут в телегу лагерников и погоняют, словно лошадей. Да еще петь заставляют. Русские прозвали эту пряжку бурлацкой командой. А лагерное начальство… — Николай зло выругался сквозь зубы. — Эти придумали название прямо-таки поэтическое: «Зингенде пферде» — поющие лошади, — кажется, так будет, если перевести.

Из-за угла показалась группа лагерников, человек двадцать. Они катили длинную телегу, груженную леском и камнями; кто тянул за лямки, кто подталкивал сзади. Все пытались петь на ходу какую-то песню. «Кучер»-эсэсовец, взгромоздившись на козлы, щелкал над их головами бичом.

Назимов молча смотрел, прикусив губу и сжав кулаки. Когда фурколонна прошла, тихо спросил:

— Александра не видел?

Этот же вопрос он неоднократно задавал и вовремя болезни, даже в бреду. Тогда Задонов отмалчивался, а теперь не было смысла больше скрывать.

— Сашу… расстреляли, — глухо произнес он, глядя под ноги — В первый же день…

У Назимова на этот раз ничто не дрогнуло в лице, он словно был подготовлен к печальному известию. Баки долго и молча смотрел куда-то вдаль, поверх колючего забора. Лицо его оставалось каменным. Но если бы кто из гитлеровцев нечаянно посмотрел в эти впалые глаза, в страхе отшатнулся бы. Море гнева бушевало во взгляде Баки.

— Должно быть, нас еще с месяц продержат на карантине, не будут посылать на работы, — переменил разговор Задонов после молчания. — Потом или примутся еще более жестоко измываться здесь, или переправят куда-нибудь. Оказывается, Бухенвальд разветвляется на филиалы. Но и там и здесь — мы все та же даровая рабочая сила… Неплохо бы попасть в так называемый Большой лагерь. Там, говорят, полегче. — Задонов осмотрелся по сторонам и опять зашептал: — Думается мне, что и здесь не одни только звери. Есть и порядочные люди. Я про Йозефа говорю, нашего штубендинста. Хороший старик. Если хочешь кого поблагодарить за свое выздоровление, так в первую очередь ему должен сказать спасибо. Ну, и Гансу, конечно… — Задонов ни словом не обмолвился о том, что сам сделал для друга — Йозеф до войны, кажется, побывал в Советском Союзе. Он иногда намекает на это и вообще — порой интересно высказывается…

— А мне один писарь в канцелярии понравился, — вспомнил Назимов. — Я вроде бы говорил о нем в тот, первый день…

— Да, да, рассказывал, — подтвердил Задонов.

Грохот телеги и нескладное пение «бурлаков» доносились теперь откуда-то издалека. Вдруг раздался сухой треск выстрела.

— Боже, помилуй нас, — пробормотал проходивший мимо них сутулый узник.

— Кто это? — кивнул вслед ему Назимов.

— Немецкий пастор. Гитлеровцы и пасторов не щадят.

Задонов опять оглянулся, тихо сообщил:

— К нам в барак по вечерам зачастил один русский паренек… Чернявый такой, на цыгана похож.

— Откуда он?

— Из Большого лагеря.

— Разве можно ходить из одного лагеря в другой?

— В темноте, да поосторожнее — оно и можно.

— Чего он повадился? О чем говорит? — допытывался Назимов.

— Разное говорит. — Задонов выждал, пока на вышке, напоминающей водокачку, сменятся посты, и продолжил — Больше сам старается расспрашивать: кто да откуда родом, есть ли родные дома, когда попал в плен и как очутился в Бухенвальде?.. В общем — то да се…

— Может, подослан?

— Возможно.

— Ты сегодня же покажи его мне, — оживился Назимов, — Тут надо рискнуть, иначе — век просидишь в этой яме.

— Не торопись, — предупредил Задонов. — Осмотреться надо. Здесь — как в темном лесу.

Назимов слабо усмехнулся:

— Чего нам бояться?

— Бояться, конечно, нечего. Страшнее не будет. Но жизнь, дружище, того… Надо поберечь, пригодится, — Он сжал кулаки. — Еще как пригодиться может! Осмотреться, говорю, не мешает тебе.

— А сам осмотрелся? — хитро ввернул Назимов.

— Успеется. Не сегодня, так завтра осмотримся. Торопиться нам некуда, времени хватит… А вот сидеть у дверей, пожалуй, хватит. Для первого раза тебе достаточно. Пойдем в барак, — Задонов взял Баки под руку.

— Подожди, я сам… — Назимов сделал несколько шагов, вдруг зашатался и чуть не упал. — Уф!.. — вздохнул он, вытирая тыльной стороной ладони холодный пот со лба. — Силенок-то, оказывается, того…

Николай помог ему войти в барак.

Силы Назимова сразу иссякли.

— Хватит, отдохнем, — слабо прошептал он.

Они присели тут же у порога, едва вошли в барак.

Около них остановился долговязый лагерник, незнакомый Назимову. Одет он был в черную куртку. Нашитый на рукаве красный треугольник без инициала, показывающего национальность, свидетельствовал о том, что незнакомец принадлежит к немецким политическим заключенным.

— Не знаете, штубендинст Йозеф у себя? — спросил немец у Задонова.

— Должно быть, в штубе. — Николай показал в дальний конец барака, где находился небольшой закуток, отгороженный шкафом от общего помещения.

Долговязый немец скрылся за шкафом, несколько минут пробыл там и вышел. Вскоре показался и штубендинст Йозеф. Он отдал какие-то краткие указания по лагерникам, убиравшим блок. Затем торопливо правился к дверям. Вид у него расстроенный, на щеках проступили красные пятна, губы вздрагивали.

— Что-нибудь случилось, Йозеф? — тихо спросил его Николай.

Штубендинст приостановился, обхватил голову руками.

— Ах, и не спрашивайте!.. — зашептал он. — Вчера из Польши привезли русских военнопленных… Больше ста человек. Ночью их всех…

— Изверги! — глухо проговорил Задонов. — Фамилии ни одной не знаете?

— Нет. Известно только, что все были офицерами и хотели поднять восстание в концлагере, в Польше. Извините. Мне надо идти.

Йозеф и Задонов говорили сдержанно, но достаточно откровенно.

«Значит, между ними установилась связь, — соображал Назимов, не принимавший участия в их разговоре. — А откуда штубендинст узнал о расстреле русских офицеров? — продолжал он размышлять. — Ему мог передать тот долговязый немец. Выходит, не так все просто… Надо поближе сойтись с этим Йозефом».

Своими мыслями он пока не поделился даже с Николаем. Таков уж лагерный закон: до поры до времени думай только про себя.

Узников карантинного блока на работу все еще не выводили. Они занимались лишь уборкой вокруг и внутри своего блока. Гитлеровцы, страшась заразных болезней, к карантинным почти не заглядывали. У заключенных хватало времени для новых знакомств, для разговоров.