— А что у меня есть! — торжествующе сказала она, поднимая книгу.

— У меня такая же, — пожала плечами Мадам, развернулась и двинулась обратно в комнату.

Тонино лицо вытянулось. Она никак не ожидала, что Кукушкинс попадет к Мадам прежде, нежели к ней.

— Кто вам принес? — крикнула она вслед хозяйке, одновременно скидывая ботинок.

— Константин Сергеевич, — отозвалась Мадам.

Второй ботинок полетел к двери. Тоня сунула руку под обувной шкафчик и вытащила разодранные в клочья тапки — память о сиамской кошке Мадам — Алевтине. В прошлом году Алевтина, с детства страдающая олигофренией, истерией и манией преследования, удрала в подвал и больше не вернулась, видимо, вступив в морганатический брак с дворовым котом. Все знакомые Мадам с трудом скрывали свою радость по этому поводу. Алевтина с младых когтей боролась с гостями всеми доступными ей способами. Кидалась на голову, кусалась, царапалась, писала в сапоги, сбрасывала с вешалки головные уборы и какала на них — в общем, вела нормальную партизанскую войну. Мадам — женщина достойная и умная во всех прочих отношениях — в упор не замечала всех безобразий Алевтины, обожала ее, холила и лелеяла, так что гостям приходилось сюсюкать с мерзкой злобной выдрой, дабы угодить хозяйке. Одна Тоня никогда не пасовала перед Алевтиной. И кошка, получив пару пинков и инстинктивно почувствовав достойного противника, ее обходила стороной.

Шаркая длинными подошвами тапок по паркету, Тоня прошла в комнату. Мадам сидела в своем любимом кресле и читала Кукушкинса. Обыкновенно никто не осмеливался тревожить ее за чтением, но опять же — только не Тоня. Она бухнулась на старинный стул с кривыми ножками и с усмешкой посмотрела на Мадам.

— Интересно, Владислава Сергеевна, где ваш брат взял эту книгу?

— В магазине.

— Она еще не продается.

— А ты где ее взяла? — в ответ спросила Мадам.

— Мне Денис дал.

— Ну, значит, Константину Сергеевичу тоже Денис дал.

— Шутка? — Тоня нахмурила брови, как всегда не сразу понимая, что имеет в виду Мадам.

— Тонечка, я не знаю, где Константин Сергеевич взял эту книгу. Я его не спрашивала.

— Это на вас не похоже.

— Знаешь, ты иногда бываешь ужасно занудлива. Поставь, пожалуйста, чайник.

Тоня вздохнула, встала и отправилась на кухню. Ее очень беспокоил один вопрос: где Константин Сергеевич достал только что изданного Кукушкинса? Что касается Дениса — то тут все было ясно. Он такая прелесть, что ему вряд ли кто в силах отказать. Наверняка приехал в типографию и там купил... Но Константин Сергеевич! В высшей степени старомодный господин, не имеющий никакого представления о том, где и как надо добывать блага земные, включая и новые интересные книжки. А Мадам, конечно, как всегда, не удосужилась спросить брата, как же в его тонкие аристократические руки попала эта редкость прежде времени.

Прошлые романы Кукушкинса Константин Сергеевич вообще не читал. Он полагал, что человек с такой фамилией не может быть хорошим писателем. И напрасно Мадам вместе с Тоней и Саврасовым убеждали его, что скорее всего это — псевдоним, и вполне вероятно, что его придумали автору в издательстве. Редакторы горазды портить не только тексты, но и фамилии... «Не верю! — с пафосом восклицал Константин Сергеевич, изо всех сил подражая своему знаменитому тезке. — Не верю! Так не бывает!» В конце концов Мадам махнула на него рукой и знаком показала Тоне и Саврасову оставить Константина Сергеевича в покое. Она, как никто другой, знала, что переупрямить ее брата практически невозможно. За семьдесят шесть лет его жизни это удавалось только его жене, но та почила еще при Хрущеве, и с той поры Константин Сергеевич жил припеваючи, никем не побежденный.

— Мадам! — позвала Тоня, снимая чайник с плиты. — Чай готов!

Мадам приковыляла на кухню, держась за стену. Она принципиально отказывалась от трости, называя ее клюкой и говоря, что только при исключительных обстоятельствах ею воспользуется. А пока ноги еще ходят, хотя и плохо, она будет передвигаться сама.

Тоня подвинула ей стул, налила чай.

С минуту они молчали. Потом Мадам, в присущей ей манере без предисловий сообщать что-то важное, сказала:

— Сегодня в шесть утра меня разбудил престранный телефонный звонок.

Тоня сразу поняла, что звонок действительно был «престранный», так как все знакомые Мадам знали, что она страдает бессонницей, засыпает обычно около четырех часов утра и спит до восьми. Так что до восьми ее никто никогда не беспокоил.

— Нервный женский голос, истеричные нотки... Ты не думаешь, Тоня, что это кто-то из ваших неуравновешенных актрис?

— А что сказали-то? — поинтересовалась Тоня. Неуравновешенных актрис на студии достаточно, но вряд ли кто-то из них знаком с Мадам.

— Вроде бы я пригрела змею на своей груди, — пожала плечами Мадам. — Змею, которая обладает смертоносным жалом и вершит черные дела под покровом ночи.

— Это не я, — быстро сказала Тоня.

— Надеюсь, милая.

— А кто тогда?

— То-оня, — протянула Мадам. — Да откуда мне знать, кого имела в виду эта особа? Меня ежедневно посещают самые разные люди, которые часто приводят с собой своих знакомых, а эти знакомые — своих знакомых, и так далее.

— Так что змеей может оказаться любой из них... — задумчиво прищурилась Тоня.

— Ну уж нет! — решительно отказалась Мадам. — В моем доме нет никаких змей. И не думай даже. О-о-о, какой крепкий чай ты заварила. Подай, пожалуйста, вазочку с конфетами.

Тоня перенесла вазочку с подоконника на стол.

— Опять нет грильяжа, — недовольно заметила она. — Небось Пульс сожрал?

— Съел, — поправила ее Мадам. — Ну и что? Он тоже любит грильяж.

— Да, но я покупаю по триста граммов время от времени, а он — нет.

— Не будь такой меркантильной.

— Ох, Владислава Сергеевна! Иногда я всерьез начинаю подозревать, что вы — ангел во плоти. Только ангел может вытерпеть Пульса больше пяти минут...

— Отстань! — наконец не выдержала Мадам, снова открыла Кукушкинса и погрузилась в чтение.

Тоня вздохнула. Уже не в первый раз она пыталась начать этот разговор, и всегда Мадам уклонялась, или делая вид, что к старости стала плохо слышать, или просто отмахиваясь — вот как сейчас. В отличие от Тони, которая не любила Пульса со всем энтузиазмом молодости, Мадам относилась к нему вполне прилично. Порой даже сама приглашала его в гости, хоть и знала, что Пульс запросто явится и без приглашения.

— Низкопоклонник, льстец... — пробормотала Тоня, но, как только Мадам подняла на нее глаза, сунула в рот конфету и уставилась в окно отсутствующим взглядом.

Мадам улыбнулась:

— Вылитый отец.

Тоня тоже улыбнулась. Сравнение с отцом явно было в ее пользу. Он был человеком уникальным. Интерес к нему во всем многочисленном окружении Мадам можно было сравнить разве что с интересом к произведениям Кукушкинса. Однажды Саврасов сказал даже, что Павел Ильич Антонов напоминает ему роман Кукушкинса «Извне». Та же глубина, тот же шарм и та же красота. Когда Павел погиб семь лет назад в автокатастрофе под Краснодаром, двое его друзей слегли в больницу с сердечным приступом, его жена Лариса пыталась отравиться, а в театре был такой длительный траур, что из Министерства культуры пришло неофициальное указание отменить его немедленно, так как зрители стали присылать недоумевающие письма: никто из знаменитых актеров не умер, а на фасаде здания полгода трепещут черные ленты... Он не был знаменитым актером — он был всего лишь театральным художником, но каким... Тоне и Пете, ее брату, нередко приходилось отбиваться от желающих приобрести его работы. Они отказывались, потому что творческое наследие отца исчислялось всего-то девятью картинами и двумя коробками набросков.

Остальное — двенадцать картин и множество эскизов к постановкам — принадлежало театру...

— На тебе грильяж, — сказала Мадам, вынимая из шкафчика одну конфету. — Нарочно для тебя припрятала. Как только совести хватило — сама не пойму.