По вулканической местности
«Из Картаго мы двинулись на Попаян через Бугу по красивейшей долине реки Каука, — читаем мы в письме Александра Вильгельму фон Гумбольдту от 25 ноября 1802 года из Лимы. — Ноябрь 1801 года мы провели в Попаяне, оттуда делая вылазки в базальтовые горы Хулусуито, к кратеру вулкана Пурасе, со страшным шумом выбрасывающего насыщенную сероводородом воду, а также к массивам порфировидных гранитов, образующих пяти-семиугольные колонны… Наибольшая трудность была еще впереди — между Попаяном и Кито. На этом пути под дождем (пора их только начиналась) нам предстояло пройти через парамосы близ Пасто — этим словом в Андах называют любое место, лежащее на высоте 1700–2000 туазов, где уже прекращается всякая растительность и царит промозглый холод».
От дождя путешественников защищала палатка, сложенная из сотен геликониевых листьев (геликония, или столовый банан, — это травянистое растение, во множестве разновидностей распространенное в Южной Америке); палатка не пропускала ни капли воды даже тогда, когда ливни не прекращались по нескольку дней. От холода, правда, она ничуть не защищала.
Остерегаясь жаркой долины реки Патии, где, по слухам, в любое время можно схватить лихорадку, они двигались, пишет далее Гумбольдт, «через хребет Кордильер, с его жуткими отвесными обрывами и бездонными пропастями, пока не добрались через Попаян в Пасто, городок, расположенный у подножия действующего вулкана. Ничего ужаснее подъездного пути к Пасто, где мы отпраздновали рождество и жители которого встретили нас с трогательным гостеприимством, нельзя себе вообразить. Кругом болота, а между ними — густые, почти непроходимые леса; мулы то проваливались до половины туловища в трясину, то должны были продираться через такие узкие и глубокие расселины, что порой казалось, будто находишься в штольне какого-нибудь рудника. Дороги сплошь усеяны костями мулов, погибших здесь от изнеможения и холода… Пропутешествовав два месяца подряд днем и ночью под нескончаемыми дождями и промокнув до нитки, чуть не утонув на подходах к городу Ибарра — из-за разразившегося землетрясения вдруг начала прибывать вода, — мы 6 января добрались до Кито».
Четыре месяца длился их переход из Боготы до столицы современного Эквадора. Два года у путешественников не было прямой связи с Европой.
Пять месяцев они уже пробыли в Кито, когда им стало наконец известно, что Боден со своей экспедицией и не собирался причаливать к западному побережью Южной Америки. Что ж, не оставалось ничего другого, как смириться и с этим. В Кито они пробыли еще три месяца. После перенесенных невзгод они нуждались в продолжительном отдыхе, о чем правитель Сельва-Алегре позаботился с большим тактом и вниманием, как с благодарностью вспоминал потом Гумбольдт. Долгое пребывание в Кито, возможно, объяснялось и тем, что Александр ждал нового поступления денег из дома. Весьма вероятно также, он не спешил покидать этот город, поскольку попал в классический район вулканизма и землетрясений, изучить особенности которого ему хотелось давно.
Собор, архиепископский дворец и около полусотни монастырей расположились, можно сказать, у самого подножия вулкана Пичинча (4701 метр) и в опасной близости от Котопахи (5896 метров), а ведь последний даже в спокойные времена постоянно напоминает о себе дождем пепла и песка или потоками грязи и воды, когда на нем вдруг начинает таять фирн — плотный снежный покров.
В феврале 1797 года эта провинция стала областью сильнейшего землетрясения. «С момента той катастрофы землетрясения не прекращаются, и толчки порой бывают очень мощными. Вполне вероятно, что самая высокогорная часть провинции являет собой один большой вулкан, — предполагал Гумбольдт в упомянутом письме от 25 ноября 1802 года. — Несмотря на все ужасы и опасности, которыми окружила их природа, жители Кито веселы, жизнерадостны и приветливы. Сама атмосфера города как бы напитана духом бьющего через край жизнелюбия, и нигде, кажется, нет более решительной и единодушной тяги к удовольствиям, чем здесь. Вот так и научается человек безмятежно спать, находясь на волосок от гибели».
Если Гумбольдту где и представлялась по-настоящему хорошая возможность основательно проверить гипотезы вулканистов и нептунистов, так именно в этой местности. И действительно, здесь окончательно сформировались его взгляды на вулканические явления.
Пичинча и Котопахи, Антизана, Илиника и Тунгурагуа поочередно становились целью восхождения и изучения; из них Пичинча — триады. В июне 1802 года Гумбольдт сделал попытку взойти на Чимборасо (6267 метров), слывший тогда высочайшей горой на земле. Успехи Гумбольдта по этой части оказались не столь уж скромными, и его можно считать одним из пионеров альпинизма и одним из основателей высокогорных исследований, даже если ему не во всем сопутствовала удача, например, 23 июня 1802 года, когда он, достигнув высоты около 5759 метров (по другим расчетам — 5878 метров) [16] никем еще до тех пор не покоренной, вынужден был повернуть назад, поскольку от вершины его отделяла непреодолимая расщелина, в то же время разреженный воздух затруднял дыхание, а из глаз и губ уже сочилась кровь.
По снежному насту к краю кратера
Гумбольдт о своем втором восхождении на Пичинчу:
«Наши проводники несли тяжелые инструменты и, как всегда, отставали. Я шел впереди с г-ном Уркинаона, креолом, человеком весьма образованным, и с индейцем Фелипе Альдасом. У подножия неприступной вершины, вздымавшейся над нами подобно гигантскому замку, мы устроили короткий привал. Нами овладело уныние. Кратер, который мы искали, находился скорее всего за отвесной скалой с западной стороны, но как туда добраться? Эта скала, по форме напоминавшая башню, была чересчур крутой, а местами — просто отвесной. Карабкаться по стене?
На пике Тенерифе я облегчил себе подъем на конус из пепла тем, что пробирался по кромке скалистого гребня, крепко цепляясь за него руками, хотя и изранил их немного. Тот же способ я решил применить и здесь — взойти на вершину по пемзовому склону, двигаясь по самому краю южной стенки „башни“. Мы сделали две трудные попытки; в первый раз поднялись на 300, в другой — на 700 футов. Снежная корка держала нас, казалось, надежно, и мы тем более были преисполнены уверенности добраться до самого края кратера, что шестьдесят лет тому назад Буге и Ла Кондамин восходили, вероятно, таким же путем — по снежному покрову конуса из пепла. Наст действительно держал нас настолько крепко, что мы если чего и побаивались, то только сделать неверный шаг: упасть или оступиться означало заскользить вниз по крутому обледенелому склону и с разгону удариться об острый угол какой-нибудь каменной глыбы, торчащей из пемзы. И тут внезапно с громким криком проваливается под снег шедший впереди меня индеец Альдас. Провалился он по пояс, но, как мы поняли из его выкриков, никакой опоры ногами не ощущал. Мы оцепенели от ужаса, опасаясь, что он завис над глубокой расщелиной. К счастью, опасность оказалась меньшей. Широко расставив ноги, он своим весом уплотнил под собой снег, образовавший нечто вроде седла. Заметив, что Альдас глубже не опускается, мы смогли действовать спокойнее и осмотрительнее. Нам удалось положить его на спину и затем вытащить, держа за плечи. Происшествие это всех нас выбило из колеи: мы были потрясены и расстроены. Индеец же, полный суеверных страхов от близости огненной преисподней, против новых попыток продвинуться дальше по коварному снегу энергично запротестовал.
Мы спустились вниз, чтобы еще раз посовещаться. Самый восточный и крупный зубец в окружности кратера был очень крутым лишь в нижней своей части, а повыше он поднимался более покато с уступами в виде лесенки… Добродушный Фелипе позволил уговорить себя и пошел со мной дальше… Когда мы достигли голой скалы и, все еще не теряя надежды, наобум карабкались по выступам и карнизам, нас все больше окутывали сгущавшиеся, но пока еще без особого запаха пары. Каменные площадки становились шире, подъем — менее крутым. Снег, к вящей нашей радости, встречался теперь только островками футов 10–12 в длину, толщиной дюймов до восьми. После случившейся с нами истории мы ничего сейчас так не боялись, как полузамерзшего снега. Туман позволял нам видеть только тот участок скалы, что был в непосредственной близости от нас, все же остальное застилала густая белесая пелена. Мы двигались как в облаке. Резкий запах серной кислоты хотя и возвестил нам о близости кратера, но о том, что мы находимся уже как бы над ним, мы даже не подозревали. Мы осторожно ступали вдоль заснеженной площадки в северо-западном направлении — индеец впереди, я — чуть левее — за ним. Мы не произносили ни слова, как бывает со всеми, у кого за плечами порядочный опыт трудных восхождений.
Вдруг от волнения у меня перехватило дыхание, когда, взглянув случайно на каменную глыбу, нависавшую над пропастью, я увидел, как между нею и краем снежного наста, по которому мы шли, во мглистой глубине вспыхнул свет, похожий на двигающийся огонек. Я с силой потянул индейца за его пончо назад и заставил лечь вместе со мной на землю — на незаснеженный горизонтальный участок скалы длиной примерно 12 и шириной 7–8 футов. И вот мы оба лежали на каменной плите, выступавшей наподобие террасы над кратером. Жуткое, глубокое черное его жерло зияло перед нами в устрашающей близости как на ладони. Из этой бездны там и сям поднимались кверху клубы пара. Осмотревшись, мы стали определять, в каком именно месте мы находимся. Мы поняли, что наша каменная площадка была отделена от покрытой снегом массы, по которой мы сюда добрались, щелью в каких-нибудь два фута. Щель эта была не до конца покрыта замерзшим снегом, образовавшим своеобразный мостик. Мостик этот, длиной в несколько шагов, выдержал нас, когда мы направлялись к этой площадке. Свет, который мы вначале увидели через щель между снежным покровом и зависшей над кратером глыбой, не был обманом; мы увидели его и при третьем восхождении — в том же месте и через ту же щель. Подходя к кратеру, всегда можно было видеть, как в его сумрачной глубине вспыхивают небольшие языки пламени, видимо, возгорающегося серного газа».