Пока Бонплан ботанизировал, систематизировал, анатомировал, Гумбольдт старался сделать побольше заметок и наблюдений, касающихся закономерностей распространения растений. Он исследовал зависимость характера флоры от климата и почвы, изучал влияние этих условий на земледелие и вообще на человеческое общество. Он часто проводил химический анализ атмосферного воздуха (и тут ему очень пригодились познания в области химии), удивительно высокий процент влажности которого давал повод к предположению, что именно в ней наряду с жарой надо искать еще одну причину меньшего, чем в зонах с умеренным климатом, коэффициента преломления света.

Инструменты и приборы, которые Гумбольдт приобрел и испробовал в Европе, отлично себя зарекомендовали. Ночью, когда в «прозрачность, красоту и великолепие» тропического неба приходилось напряженно всматриваться, помогала Венера — она заменяла Луну. Ее венец светился «чистейшими цветами радуги, даже когда воздух был совершенно прозрачен, а небо — густо-синим». Порой бывало настолько светло, что Гумбольдт легко мог через лупу различать деления на шкалах своего маленького секстанта. В работе с этим инструментом Гумбольдт мог проводить целые дни, определяя местоположение интересующих его точек на земле, собирая данные для составления карты внутренних районов континента или измеряя высоту солнца над горизонтом. Результаты своих замеров он посылал друзьям в Европу для проверки.

28 октября, в день солнечного затмения, он так увлекся измерениями, что получил солнечный удар. Записки, касавшиеся извержений здешних вулканов и землетрясений, тоже были отправлены в Германию, с ними и любопытная заметка о том, что вулкан Тунгурагуа, жертвами извержения которого два года назад пали тысячи людей в Кито, «выбрасывал больше горячей воды и грязи (terre pateuse), чем лавы, и что он являет собой тот вулкан, посредством которого природа хочет помирить и объединить нептунистов с вулканистами».

Открывая все новые и новые «чудеса», пользуясь скромным набором инструментов, оба молодых исследователя мужественно делали свое дело, несмотря ни на какие неудобства. В общении с местным населением у Гумбольдта и Бонплана проблем не было. Как велико было доверие, которое они завоевали за несколько недель у этих обездоленных людей, не затронутых цивилизацией, показывает один мелкий эпизод, имевший место во время землетрясения. Когда вечером 4 ноября 1799 года в Кумане резко усилился подземный шум и стало ясно, что в третий раз на день можно ждать новых опасных толчков, то к бесстрашно трудившимся у своих приборов пришельцам прибежали озабоченные индейцы, чтобы спросить, действительно ли будет новое землетрясение.

Эти люди, «мирные индейцы и карибы», — «интереснейший, — по словам Александра, — объект научного изучения, какой только может существовать для естествоиспытателя», влекли его в район обитания индейцев-каймасов, где хозяйничали испанские миссионеры-капуцины. В отличие от доверчивых и гостеприимных индейцев-дикарей, приглашавших Гумбольдта на ночевку в свои хижины, испанские монахи нередко не проявляли к нему никакого интереса, а то и относились с неприкрыто враждебным недоверием к его «еретическим» замыслам, несмотря на королевские паспорта и широкие полномочия. «Как можно вообще поверить в то, что вы покинули свою родину, — сказал им один такой миссионер в Уруане (это было позднее, когда они уже путешествовали по Ориноко), — и объехали полсвета ради того, чтобы здесь, на этой реке, отдавая себя на съедение москитам, обмерять землю, которая вам не принадлежит?» А глава первой миссии, которую посетил Гумбольдт в Южной Америке, удостоил их инструменты презрительной улыбкой. «Говядина, — мечтательно произнес сей достойный сеятель веры, — не считая сна, — самое изысканное наслаждение в жизни».

21 ноября 1799 года после трехдневного плавания вдоль побережья Гумбольдт и Бонплан прибыли в Каракас, рассчитывая дождаться там благоприятной погоды (стояла пора кануна дождей) и двинуться оттуда далеко в глубь континента, но смогли начать это путешествие лишь в первой декаде февраля 1800 года.

Их прибытие в город не только не осталось незамеченным, но и вызвало живейший интерес и любопытство у местной аристократии. Путешественники не успели оглянуться, как оказались втянуты — глубже, чем им хотелось бы, — в круговорот светской жизни, в интенсивное общение с господами, привыкшими все на свете оценивать с точки зрения материальной выгоды, а к «еретическим» новшествам вроде естественных наук выказывавшими полнейшее равнодушие. Ни одному из местных испанцев, к примеру, не приходило никогда в голову взойти на Силья де Каракас, гору неподалеку от города, которая так манила пытливого Гумбольдта.

С нетерпением ждали друзья окончания сезона дождей. Ждали — но не сложа руки. Так, например, чтобы только попытаться проследить отдельные фазы орбиты Юпитера, им пришлось не спать двадцать семь ночей — и все понапрасну. Успешнее было восхождение на Силью и экспедиция в район, лежащий между побережьем и озером Валенсия. Плантации какао в низинах Арагуа, хлопчатника у Куры, сахарного тростника у Мантеролы, золотые копи в долинах Туи дали массу материала для наблюдений аграрно-экономического и социально-политического порядка; обилие новых впечатлений молодые ученые вынесли от осмотра горячих источников в Мариаре и Тринчере, от встречи с молочным деревом на подходах к «одному из красивейших портовых городов» — Пуэрто-Кабельо, откуда они направились на юг по суше, от первого перехода через «льяносы» (так называют здесь степи) и, наконец, от ловли электрических угрей, состоявшейся в Калабосо.

Первое знакомство с рабовладельческими фермами и с образом жизни крупных испанских землевладельцев в Валенсии и ее окрестностях не вызвало у них ничего, кроме стыда и негодования. Хищническому растранжириванию колонизаторами здешних природных богатств вполне отвечала и свирепая эксплуатация негров, которые после почти полного истребления коренных жителей Вест-Индских островов сотнями тысяч вылавливались в джунглях Африки и переправлялись через Атлантику; колониальные власти Каракаса использовали их главным образом на плантациях пшеницы, хлопка, табака, сахарного тростника и какао.

Гумбольдт, как-никак прусский дворянин, вопреки местным обычаям не видел совершенно ничего зазорного в том, чтобы делить ночной отдых с чернокожими рабами, работавшими на плантациях, и проводить ночь под открытым небом, расположившись рядом с ними на подстилке из воловьей кожи. С удивлением выслушивал он жалобы испанских арендаторов, проклинавших низкую продуктивность табачного хозяйства в этой провинции, когда-то названной «Castilia del Oro» — «Золотая Кастилия». Хозяева по-прежнему мечтали о золоте, почти у каждого испанца был свой золотой рудник в горных районах, пусть даже заросший деревьями и папоротником, подобно тем рудникам, которые Гумбольдт видел у Туи. Вполне же реальным золотом в руках латифундистов были чернокожие рабы, трудившиеся не разгибая спины от зари до зари в самый нестерпимый зной, в то время как в обычае богатых рабовладельцев было дважды в день принимать ванну, трижды — пищу и три раза погружаться в сон. Да и могло ли быть иначе? Оказывается, могло, я такое видел Гумбольдт в горной долине Арагуа, где трудолюбивые и жизнерадостные люди старательно обрабатывали свои участки, пусть не очень большие, но вполне отвечавшие возможностям их рабочих рук. Просто одному испанскому графу пришло в голову отдать часть своих земель вольноотпущенным неграм в свободное владение под низкие проценты.

Но вернемся к растительному миру. В той же долине оба путешественника впервые увидели дерево, на котором росли диковинные плоды с крылышками, — «Volador» — единственный экземпляр на всем их пути. А еще им случалось испытать странное чувство, когда они воочию убедились в существовании того, что почиталось ими за вымысел аборигенов, — дерева, из которого при надрезе выступает жидкость, по вкусу очень похожая на молоко. «Несколько капель этого сока, — писал Гумбольдт о молочном, или коровьем, дереве, распространенном в прибрежных районах Венесуэлы, — дает нам повод лишний раз удивиться богатству и животворной силе природы. На иссушенном зноем склоне скалы растет дерево с сухими и жесткими листьями; его толстые, массивные корни с трудом проникают в каменистую почву; многие месяцы в году стоит оно без капли дождя, его ветви выглядят засохшими и отмирающими; однако стоит сделать углубление в стволе, как из него выступает приятное на вкус молочко. Утром, на восходе солнца, этот источник питательной влаги богаче всего: в это время и сходятся сюда со всех сторон негры и коренные жители с большими сосудами. На свету молочко желтеет и покрывается пленкой. Одни выпивают его тут же, под деревом, другие относят собранный сок детям. Эта картина напоминает пастырей, желающих напитать молоком свою паству».