— Нет, — сказал Ирмэ, — дома он.

— Почему? Болен?

— Не годится он в отряд, — хмуро сказал Хаче.

— Дезертир, — сказал Ирмэ. — Его мобилизовали в Красную армию, а через месяц, глядим, дома. «Ранили», говорит. Врет. Сам себя ранил.

— Порода, брат, дрянная, — сказал Хаче. — Бездельники. Такие любят чужими руками жар загребать. Знаю я их. Встречаю его недавно на улице «Здорово, говорит, большевик». «До свидания, говорю, дезертир». Да на другую сторону.

— О! — сказал Иоганн. — Это не годится. Это очень не годится. Раньше он другой был.

— Боевой был парень, — сказал Хаче. — Мы думали — ежели что, командиром будет. А вот поди ж ты. Отчего, скажешь? А все оттого же — порода не та. Батька всю жизнь вокруг богатеньких вертелся — и сын туда же. Вот, у меня батька: три года на германском воевал, а теперь добровольцем в Красной. Он бы меня убил, батька, кабы я поперек советской власти пошел.

— Тоже? — спросил Иоганн.

— Что — тоже?

— Тоже кузнец?

— Кузнец.

Впереди замаячили огни. Малое Кобылье. Деревня еще не спала. Огней было много. Уже издали чуялось — неладно в деревне, нехорошо. Собаки заливались на самых высоких потах. Голосили бабы. Гудели мужики. Казалось — в деревне пожар и сейчас ударят в набат.

— Бандиты! — тихо сказал Ирмэ.

— Надо обходом, — сказал Хаче, — а то как бы не напороться на кого.

— Да, — сказал Иоганн, — итти полем.

Они свернули с дороги и пошли в темноту — по пням, по кочкам, по взрыхленным полям. Шли долго, скользя, спотыкаясь, держась друг за друга, чтоб не упасть. Надо было выйти к лесу. Но не понять было, где лес. Деревня скоро осталась позади, огни померкли, лай затих. Пустынные осенние поля лежали вокруг, а над головой было черное небо, усеянное звездами. Звезд было много, да проку-то от них было мало, — они еле тлели, как угли в золе.

— Хоть бы луна, — сказал Ирмэ.

— Чтоб сразу и увидали? — сказал Хаче. — Дело, рыжий!

— Постой, — сказал Иоганн. — Я пойду посмотреть.

Ирмэ и Хаче остались стоять, а Иоганн куда-то пошлепал. Он прошел шагов десять, потом его не стало слышно. Ребята ждали долго, а Иоганна все не было.

— Теперь австрияк провалился, — проворчал Ирмэ. — Новая забота.

— Погоди, рыжий.

Хаче прислушался — ему невдалеке почудились голоса.

— Австрияк с кем-то говорит, — сказал он.

— С кем ему там говорить? — сказал Ирмэ. — С лешим?

— Погоди. Слышишь?

Верно, Иоганн с кем-то говорил, похоже было — уговаривал кого-то. Второй голос, сиплый, старческий, ругался, ворчал, — не соглашался. И вдруг слева показался свет, — должно быть, открыли дверь.

— Итти сюда! — крикнул Иоганн. — Скоро!

Среди ноли стоял длинный низкий овин. В овине горел свет, а в дверях махал рукой и звал Иоганн.

— Сюда! Скоро!

Старик, похожий на паука, — какая-то болезнь его скрючила обручам, так что ходил он, руками почти касаясь пола, — древний, дряхлый, с зеленой тощей бородой, пропустив в овин Ирмэ и Хане, быстро захлопнул за ними дверь.

— Проходи, проходи, — ворчал он — и вдруг закашлялся. Кашлял он дико — хрипел, стонал, лаял. Трясло его при этом так, что казалось — на глазах рассыплется. Ирмэ испугался: «Никак помирать собрался?» Однако кашель прошел, а старик не рассыпался и не номер. Наоборот, он будто сразу помолодел, задрав вверх зеленую бороду, он подмигнул Ирмэ и захихикал.

— Испугался? — проскрипел он ржавым голосом.

— Испугался, — признался Ирмэ.

Старик был доволен.

— Девяносто годов скриплю, — подняв руку, прокаркал он. — Четырех сыновей сховал, а…

И не договорил — опять закашлялся. Он кашлял и тыкал пальцем себе в спину. Ирмэ понял — и что силы хватил его по спине. Старик присел под ударом, но кашель унялся.

— Спасибо, сынок, — прошептал он, задыхаясь, — полегчало.

— Вот, чорт! — удивился Ирмэ. — Живучий!

Старик в овине был не одни. Еще тут были старуха и мальчик лет десяти. Старуха, широко открыв беззубый рот, спала. Она ворочалась, чесалась, мычала что-то, но спала крепко. Мальчик сидел на земле, подле двери. Защемив между пальцами толстое полено, он колол щепки на лучнику. Лучина горела с сухим треском и не дымила.

— Ты чего сюда забрался, дед? — сказал Хаче. — Хата сгорела, или что?

Старик, не отвечая, заковылял куда-то в другой конец овина. Тут, привязанная к столбу, подпирающему крышу, стояла гнедая кобыла. Старик погладил ее но ноге, — выше ему но дотянуться было, — подкинул ей сена и вернулся. Он подошел к Хаче и внимательно, снизу вверх, оглядел его.

— Ты кто будешь? — сурово проговорил он. — Что-то ты мне не нравишься.

Хаче засмеялся.

— Рядский я, — сказал он. — Коваля Берчи сын, знаешь?

— Може, знаю, да забыл, — проворчал старик. Он перевел глаза на Иоганна. — А это кто такой? Не здешний, видать.

— Австрияк, — сказал Хаче.

Старик недоверчиво покачай головой.

— Врешь!

— Ты его самого спроси.

— Спрашивал: говорит — австрияк. А врет. И ты врешь.

— Так кто же он, но-твоему-то?

— Не знаю. Не знаю, — старик попятился к двери. — Може, турка какая. Кто его знает? Може, разбойник какой.

— Чего пустил, коли разбойник? — сказал Ирмэ.

Старик повернулся к нему всем телом.

— Не пустишь его, — сказал он, тряхнув зеленой бородой, — не пустишь его, а он — тюк.

— Не бойся, — сказал Иоганн. — Мы не бандиты. Мы не убьем.

— Кто тебя знает, очкастого-то! — проворчал старик и, насупившись, сел рядом с мальчишкой. Он сидел и бормотал что-то про себя. Что — не понять, не то «вот гус-то какой, хосподи, хосподи», не то — «не пускай такого, поди, поди».

Хаче принялся будить старуху.

— Слышь, тетка, — сказал он, тормоша ее за плечо, — как тут пройти к казенному лесу, а?

Старуха со сна ничего не соображала. Не открывая глаз, она что-то лопотала, дичь какую-то порола, тыкала куда-то пальцем и называла Хаче «Андрюшкой».

— Да проснись ты! — обозлившись, крикнул Хаче. — С тобой говорят.

Старуха от крика присела. Присела, уставилась на Хаче выпученными, круглыми от страха глазами и вдруг завыла. Хаче растерялся.

— Спятила, тетка? — сказал он. — Чего воешь?

Но старуха не унималась. Она обхватила руками голову, раскачивалась и голосила.

— Ай-ай! — голосила она. — Или мало нас пограбили? Мало нашей крови попили?

— Она нас за бандитов принимает, — сказал Иоганн.

— Вот дура-то! — сказал Хаче. — Теперь ее не угомонишь. Пропало.

— Погоди, Цыган, — сказал Ирмэ. Он подошел к старухе и медленно провел перед самым ее носом заскорузлым, в мозолях, указательным пальцем:

— Баб-ка! — сказал он протяжно. — До! Будет!

Старуха и глазом не сморгнула. Она раскачивалась, как маятник, и выла.

— Не выть! — сказал Ирмэ. — Чуешь?

— Голые мы теперь, босые! — причитала старуха.

— Вот ты как! — угрожающе проговорил Ирмэ. — Ладно!

Сдернул с плеча винтовку, перекинул ее на руку и щелкнул затвором.

— Ладно! Коли ты так — мы этак! Застрелю! — рявкнул он вдруг страшным голосом.

Старуха только пуще залилась слезами. Слезы, величиной в горошину, катились по ее желтому, дряблому лицу.

— Не тебя! — крикнул Ирмэ. — Его! Вот! — Он направил дуло на мальчишку.

Ирмэ угодил метко: старуха стихла. Она еще плакала, но молча, голоса не слышно было.

— Давно бы так, — сказал Ирмэ. Он оставил винтовку, сел со старухой рядом и заговорил мирно, по-дружески:

— Никак, бабка, ты нас за бандитов принимаешь? А?

Старуха покосилась на него — настороженно я испуганно — и не ответила.

— И не угадала, — сказал Ирмэ. — Какие мы бандиты? Что ты?

— А вы кто такие? — всхлипывая и вздыхая, спросила старуха.

— Рядские мы, — сказал Ирмэ.. — Ты сапожника Меера, рыжего, знала?

— Знала, — вздохнула старуха.

— Так я — его сын. — Ирмэ снял шапку и слегка стукнул себя по темени. — Видишь, рыжий? В батьку. А ты — бандиты.

Старуха еще не верила.