«Эх, и ночка!» подумал Ирмэ.

Он прошелся но базару. Дошел до «яток». Повернул. Оглянулся. Осмотрелся. Ни души. Пропали сторожки.

«С чего бы? — подумал Ирмэ. — случилось что?»

Но Ряды спали глубоким мирным сном. И поля вокруг, и луга, и деревни, и перелески — все спало. Один он не спал.

«Всхрапнуть бы!» подумал Ирмэ. Он спугнул какого-то дряхлого козла и улегся на его место у дверей лавки. Место было насиженное, теплое. Жестковато. Да не беда — Ирмэ и дома-то спал не на пуховой перине;

И только он улегся, как вдруг неподалеку подле церкви увидал человека. Человек этот был огромного роста, черный и бородатый. Не старый, лет так под сорок. На голове — ватный треух, а ноги босые, корявые ноги. Он сидел у церковной ограды и пальцем по земле чертил круг. Начертил, достал палочку с насечками, обмерил, сердито плюнул и, передвинувшись на шаг, начал с начала.

«Чего он?» удивился Ирмэ.

Встал, подошел поближе, присмотрелся. Человек в эту минуту мерил новый круг.

— Ух ты, криво, — просипел он, плюнул и стал засыпать круг травой.

Ирмэ осмелел, — человек-то, видимо, неопасный, — он присел на корточки и посмотрел на круг. Верно, кривой.

— Это вы что делаете? — спросил он.

Человек оглянулся, смерил Ирмэ спокойным глазом и, продолжая засыпать круг травой, лениво сказал:

— Я, Иерихон, — сказал он, — делаю лунные часы.

— А ведь меня звать-то не Иерихон, — сказал Ирмэ.

— А я говорю — Иерихон, — сказал человек.

«Эге, — подумал Ирмэ. — Вот оно что». И сказал:

— А зачем тебе часы?

— А клад найти.

— Какой клад?

— А шесть кадушек золота и шесть полушек серебра, — сказал человек. — И еще другой. Земля — она богатая, всем хватит.

— Да часы-то тебе зачем?

— Время знать. Полночь.

— Плюнь на это дело, — сказал Ирмэ. — Полночь уже прошла.

— А я говорю — не прошла, — сказал человек.

— Ты откудова? — спросил Ирмэ.

— Из Застенок.

— Что-то я тебя не знаю, — сказал Ирмэ. — Ты чей там будешь?

— Папин.

— Чей?

— Папин.

— Да ты, дядя, пьян, — сказал Ирмэ.

Человек укоризненно покачал головой.

— Чего врешь-то? — сказал он. — И во рту не было.

— Во рту-то не было, — сказал Ирмэ, — а в глотку попало.

— А я говорю — не попало, — сказал человек. — На, нюхай.

Широко открыл рот и задышал, как загнанный, конь.

— Нюхай! Ирод!

— Чего там — нюхай? — сказал Ирмэ. — Ясно, пьян.

— А я говорю — не пьян.

— Мало ли.

— Нюхай, пес! — крикнул человек.

— Захлопни пещеру, — сказал Ирмэ. — Не стану я нюхать.

— Не станешь?

— Не стану.

Человек вдруг вскочил и, прежде чем Ирмэ успел отскочить, провел бородой по его щеке.

— Отстань! — крикнул Ирмэ и — проснулся.

Козел, которого он недавно спугнул с места, стоял рядом и тыкался бородой ему в лицо.

— У, чорт, напугал как! — сказал Ирмэ и с размаху хватил козла кулаком по носу: тот поспешно отступил.

«Который это час?» подумал Ирмэ.

Не понять было, который час. Все так же светит месяц. Все так же тихо и пусто на базарной площади. У дверей лотков и лавок все так же дремлют козы.

«Пойти домой, что ли? — подумал Ирмэ. — А то вставать рано».

Но тут он услыхал разговор. И разговор занятный. Говорили будто двое. Их не видно было. Должно быть, сидели они где-то за лавкой. И что-то ели, — слышно было, как они чавкают.

— Клад искать надо в самую полночь, — говорил один густым как труба голосом. — Место выбери глухое, так чтоб — ик… ик… Икается чего-то, — сказал он. — С чего бы?

— От брюквы, — сказал другой голос, до того пронзительный, что Ирмэ вздрогнул. — Брюкву — ее есть нельзя. Брюкву — на нее плевать надо.

«Вот дурак», подумал Ирмэ. Он хотел встать, посмотреть, кто там, и вдруг понял: «Гиле», понял он.

— Брось ты брюкву-то трескать, — говорил кто-то пронзительным голосом. — Что в ней проку? Ни на вот.

Ирмэ выглянул и увидел Симона, местечкового водовоза Гиле и Малкиела, бондаря. Они сидели подле «яток» и с хрустом уплетали здоровую брюквину, величиной с горшок.

— Шумят на весь базар, — сказал Ирмэ, подойдя. — А мне тут из-за вас дрянь всякая снилась.

— Воробью снится воробей, дряни — дрянь, — сказал Симон. — Садись, рыжий. Брюкву хошь?

— Давай. А куда это сторожки девались?

— По огородам, брат ты мой, гуляют, по огородам! — пронзительно крикнул Гиле.

— Ого! — густым как труба голосом заржал Малкиел. — Сказал!

— А вы-то чего? — сказал Ирмэ.

— Брюкву едим, — сказал Симон. — Ясно? А ты-то?

— Я — домой, — сказал Ирмэ. — Завтра рано вставать.

— Плюнь, — сказал Симон. — Пошли к Айзику за бобами?

Ирмэ почесал голову. Бобы — они конечно. Да вот — сверток.

— Нет, братцы, — сказал он. — Я домой, спать.

— Заладила сорока про Якова, — сказал Симон, — «спать, спать».

— Нет, — твердо сказал Ирмэ.

— Ну, и шут с тобой. — Симон встал. — Потопали, орлы?

Симон, Гиле и Малкиел ушли. Ирмэ еще посидел, подумал. Пойти домой? Пошататься? Да нет, не то. Вот бы забраться куда в сад. Полежать на траве, яблоко пожевать. Ночь теплая. И луна светит. Но — сверток. Ирмэ пощупал: есть он, тут он.

Громко посвистывая, к «яткам» подходил какой-то паренек. Ирмэ посмотрел — Мамочка! Ловко, чорт, свистит. Казалось — десять соловьев засели на дереве и распевают во всю мочь.

— Ловко свистишь, Мамочка, — сказал Ирмэ. — Где так навострился?

Мамочка — руки в карманах — подошел поближе.

— Щука научила, — сказал он. — Только он — плеткой, а я глоткой.

— Ничего, — сказал Ирмэ. — Да, чтоб не забыть: пожевать есть?

— Есть. — Мамочка вытащил из кармана кусок хлеба, густо намазанный гусиным жиром. — А покурить есть?

— Ого! — удивился Ирмэ. — Ты это когда курить-то начал?

— Рано утром вечерком, поздно на рассвете, — сказал Мамочка. — Скрути-ка потолще.

Ирмэ скрутил Мамочке цыгарку толщиной в палец и взамен получил хлеб с жиром и огурец.

— Рано ты курить-то начал, — сказал Ирмэ. — Тебе сколько?

— Тринадцать, — сказал Мамочка. — Тебе пятнадцать, что ли?

— Вроде, — сказал Ирмэ. — Я, брат, тебе в дяди гожусь.

— Велик пень, да дурень, — проворчал Мамочка.

— А ты не лайся, — добродушно сказал Ирмэ, — в морду дам.

Мамочка отодвинулся.

— Не бойся, — сказал Ирмэ. — Не трону я. Когда ем, — глух и нем. Ты вот что — дай-ка еще огурец.

Мамочка дал.

— Ну и хлебца еще, — сказал Ирмэ.

Мамочка встал, как бы затем, чтобы достать из кармана хлеб. Однако, отойдя задом шагов пять, вдруг пустился наутек.

— Погоди, брат, — сказал Ирмэ. — Попадешься — косточки пересчитаю.

Но Мамочка стоял далеко, у колодца, плевать ему было на Ирмэ.

— Рыжий кот! — крикнул он.

— Тихо, — сказал Ирмэ.

— Рыжий кот! Рыжий кот! — не унимался Мамочка.

Ирмэ не выдержал — вскочил. И сразу же сел. Левая нога опять заболела, заныла, подлая, да так, что хоть плачь. Ирмэ застонал, стиснул зубы. Ух!

А тут еще сверток вывалился. Надо ж! Листовки веером рассыпались по земле. Ирмэ кинулся подбирать. Подобрал, завернул и сунул за пазуху. Одну листовку он положил в карман. «Дома прочитаю», решил он.

Однако второпях завернул он плохо. Сверток топорщился и оттопыривался так что пожалуй, и слепой бы заметил. «Эка тебя разнесло! — сказал бы, пожалуй, даже слепой, встретив Ирмэ. — Прямо — бочка».

«Ладно. — решил Ирмэ. — Домой».

Прихрамывая, жуя свой хлеб с жиром, Ирмэ лениво ковылял по улице. Шел и думал. «Оно бы нехудо так, как говорил Лейбе —  думал он. — Все работают и всем хватает. Правильно. Час поработал — на котлету. День поработал — гуся. Это бы да! А то чего-то трудно жить стало. И раньше-то было не весть, а сейчас и совсем никуда. Хотя оно кому как! — Ирмэ поднял голову, посмотрел на дом Файвела Рашалла. — Этим-то и сейчас ничего. Им что!»

Он посмотрел, плюнул и дальше пошел. И вдруг остановился, стал. Постоял, подумал и повернул к долгу Рашалла, к воротам.