— Есть, пить, спать — это всякий сумеет. А ты живи так, чтобы от тебя на земле след остался, чтобы ты был достойным сыном своей Родины. Иначе — грош тебе цена.

Посторонним могло показаться, что этот красивый статный парень произносит, как на митинге, какие-то возвышенные или высокопарные слова. А в действительности, в каждой такой фразе, в каждом поступке он раскрывался весь, целиком, и это невольно выделяло его среди многочисленных друзей и заставляло глядеть на Володю как на старшего или как на умудренного жизнью и опытом учителя и воспитателя. Все это происходило естественно, ненавязчиво и получалось как-то само собой: просто его любили и уважали.

— Эх, ребята, — говорил иногда Владимир Жабо. — Об одном я жалею: слишком поздно родился. Мне бы штурмовать Зимний, воевать в гражданскую, бить интервентов и белогвардейцев…

— Ну, в таком разе ты теперь был бы уже старый и нянчил внуков.

— Не беда! Растить детей и нянчить внуков тоже надо уметь… А не спеть ли нам, ребята? — неожиданно прерывал он самого себя. — Прогуляемся в клуб.

В небольшой комнате клуба, называвшейся почему-то гостиной, Володя садился к роялю, и его длинные тонкие пальцы, совсем не похожие на пальцы шахтера, быстро бежали по клавишам старенького рояля, начиная песню за песней: «Молодая гвардия», «Наш паровоз», «Мы красные кавалеристы»…

— Тебе бы кавалерийским эскадроном командовать и вести его в бой, а не слесарить на врубовой машине, — замечал кто-то.

— Если доведется — буду кавалеристом. Ворошилов тоже был слесарем, Будущее покажет.

И это будущее, которое уже стояло за гранью юности, показало, что от мечтаний до действительности — только шаг. Нет, не зря блоковские стихи всегда жили в нем и сопутствовали на всех трудных перекрестках яркой, но, к сожалению, короткой жизни Владимира Владиславовича Жабо.

Прежде чем в начале ноября 1941 года появиться в Москве, а затем отправиться в Подмосковье, на бывшую дачу Максима Горького, где размещался батальон особого назначения Западного фронта, Владимир Жабо уже прошел большой трудовой, военный и партийный путь. Из восторженного юноши-комсомольца, увлекавшегося поэзией и мечтавшего о подвигах во славу Родины, он превратился в кадрового военного, опытного командира-пограничника, офицера не только по должности, а и по призванию. Армейское обмундирование ладно сидело на его стройной фигуре, ремень туго затянут, а сапоги начищены до блеска.

В кармане его гимнастерки лежало предписание — отправиться в штаб батальона особого назначения и принять должность заместителя комбата по разведке. Пора бы уже на пригородный поезд, но Владимиру обязательно хотелось побывать на Красной площади, у Мавзолея Ленина.

И вот высокий статный капитан пограничных войск, чуть прихрамывая и опираясь на гладко выструганную палочку, остановился напротив Мавзолея и долго, задумчиво наблюдал за сменой воинского караула. Четкие уверенные приемы солдат караула, отработанные до виртуозности, их мерный солдатский шаг порадовали сердце отличного строевика капитана Жабо. «Да, здесь, у Мавзолея Ленина, вождя революции, иначе нельзя», — подумал он, не замечая, что за ним внимательно наблюдает неизвестный человек в стареньком темном пальто и порыжевшей мятой кепке.

— Любуетесь, товарищ командир? — неожиданно спросил незнакомец. Был он худ, костляв, а голос звучал глухо, и как показалось Жабо, иронически.

— Любуюсь! — откровенно ответил Жабо. — Ведь это — Красная площадь. Ленин!..

В какое-то неуловимое мгновение по лицу незнакомца промелькнула растерянность, будто он ожидал совсем иного ответа. Но он тут же деланно улыбнулся и отрывисто проговорил:

— Правильно!.. Закурим?

— Нет, нет, здесь нельзя, — спохватился Жабо. Он быстро вынул изо рта трубку из красного дерева с искусно вырезанной головой Мефистофеля и, вытряхнув табак, спрятал в карман шинели.

— Нельзя так нельзя, — согласился незнакомец. — Площадь площадью и останется… А немцы уже под Москвой.

Этой неожиданной концовкой он как бы хотел поразить капитана, которого уже давно заприметил и по каким-то своим соображениям решил, что с ним стоит поговорить откровенно или, во всяком случае, познакомиться.

— Наполеон был не только под Москвой, а даже в самой Москве, — усмехнулся Жабо. — А чем все это кончилось?

— О-о, вы, оказывается, знаете историю? — удивился непрошеный собеседник. — Наверно, сейчас поясните популярно мне, что кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет.

— Что ж, слова правильные и вещие. — И вдруг, с внезапно охватившей неприязнью, капитан спросил: — Вы — москвич?

— Предположим, — уклончиво ответил незнакомец.

— Почему — предположим? — продолжал допытываться Жабо. — Если не москвич, то откуда сюда пожаловали? И зачем?

— Если вас так интересует, могу удовлетворить любопытство. Из-под Смоленска я. Учитель истории. Бывший. Как немцы стали приближаться, я подался сюда, поискать родственников и работу.

— Документы при вас? — по старой пограничной привычке строго спросил Жабо.

— Документы?.. А как же, есть. Теперь без документов нельзя.

Он неторопливо полез в боковой карман пальто и протянул капитану паспорт и справку — небольшой клочок бумаги со штампом Смоленского горсовета.

Жабо быстро просмотрел документы: паспорт на имя Митрофана Ивановича Склярова, 1903 года рождения, русский, невоеннообязанный. Справка свидетельствовала, что Скляров эвакуировался из Смоленска в виду приближения линии фронта. Все вроде в порядке, но Жабо интуитивно чувствовал, что неприязнь к стоявшему перед ним человеку и подозрительность оправданы. Чем-то этот заросший густой щетиной случайный встречный был неприятен, и даже интонация его слов о том, что немцы уже под Москвой, была непонятной. Что он — радуется или печалится?

— Почему невоеннообязанный?

— Чахотка, капитан. И до чего же вы дотошный!

Чахотка. Уже давно это слово вышло из русской речи. Хотя, может, там, в Смоленске, оно еще живет.

— И московской прописки у вас нет, гражданин, — неожиданно заметил Жабо, листая паспорт. — Где же вы живете?

— Пока в Мытищах, не то в комнатке, не то в сарайчике. Все хочу устроиться по своей специальности или в ополчение податься.

— На какие же средства существуете?

— Вот именно — существую, а не живу. Были кое-какие сбережения, подходят к концу. А для армии — хворый. Брезгуют…

— Ну, в ополчение не только здоровяки идут, — перебил Жабо. — А вообще-то надо поближе с вами познакомиться, — закончил Жабо и… спрятал документы незнакомца в карман шинели. Он решил, что в такое тревожное время, раз возникло подозрение, надо человека проверить. В годы службы на границе сколько раз случалось, что первичное, незначительное подозрение потом приводило к разоблачению разветвленной сети вражеской агентуры.

В это время по площади проходил воинский патруль. Жабо поднял руку и окликнул старшего патруля — лейтенанта с седыми висками. Капитан попросил лейтенанта помочь доставить «учителя» в комендатуру НКВД. Тот охотно согласился. Пока они шли к площади Дзержинского, задержанный все время возмущался, что «хватают невинных людей», и замолчал лишь после того, как Жабо резко бросил:

— Фашисты недалеко. Понятно?!

— Понятно, понятно… — пробормотал задержанный. — Ведите, ваше дело такое.

В комендатуре НКВД Жабо сдал задержанного дежурному оперативному работнику, рассказал о случайной встрече на Красной площади, о возникших у него подозрениях, подписал протокол своих показаний и лишь после этого отправился к месту назначения. На прощанье майор госбезопасности со значком почетного чекиста на гимнастерке сказал:

— Примерно через недельку, если еще не уедете на фронт, загляните. Моя фамилия Карлов. Майор Карлов. Может быть, смогу вас проинформировать. Мой добавочный телефон — 3—45.

Уже сгущались сумерки, когда Владимир Жабо появился в кабинете командира батальона особого назначения Западного фронта полковника Иовлева и официально представился.