И надо же было случиться такому несчастью, что в Черную Грязь пожаловал Санька Гноек с отделением немецких солдат-фуражиров. В поисках запасов продовольствия и теплого белья Санька ходил из дома в дом и везде все переворачивал вверх дном. Пришел он и в избу Солонинкиной. Несколько минут Вишин молча, злорадно сощурившись, вглядывался в лицо побледневшей женщины, а потом усмехнулся и грязно выругался.
— Узнаю стерву!.. — злобно прошипел он. — В активистках ходила, на фотографиях красовалась, за Советскую власть агитировала… У-у, зараза!..
— Сам ты зараза, — не удержалась Солонинкина. — Зачем пришел?
— А вот сейчас узнаешь, зачем…
…Пятеро полупьяных гитлеровцев, приведенных Вишиным, сорвали с Солонинкиной платье, связали ей руки и повалили на пол. Громко, истошно закричала женщина, отбиваясь от солдат. Они избили ее, а потом, вытащив на улицу, голую, истерзанную, тут же расстреляли. Санька, наблюдавший за этой «операцией», плотоядно потирал руки, а когда труп Солонинкиной повис на дереве, щелкнул фотоаппаратом и как ни в чем не бывало зашагал в следующий дом.
В селе Ивашковичи Гноек появился неожиданно, в середине дня. Он сразу же направился в дом учителя Игоря Толпинского и, развалясь на стуле, предложил «обменяться информацией».
— Какой информацией? — вежливо спросил учитель, мучительно пытаясь угадать, знает ли что-нибудь Вишин о его встрече с Курбатовым и обещании помогать партизанам. Конечно, ничего этого Вишин не знал, но со свойственной ему наглостью решил, что при помощи учителя сможет найти следы тех, кто не желал подчиняться приказам и постановлениям новой власти и отказывался работать на «великую Германию».
— Мы с вами люди интеллигентные, — сказал Вишин, закуривая немецкую сигарету. — Поэтому, надеюсь, сразу найдем общий язык. Так сказать, русско-немецкий язык.
— Мне не ясно, что вы имеете в виду, — сдержанно ответил Толпинский. — Немецкого я не знаю, по-русски говорю хорошо. От разговора я, конечно, не отказываюсь. Но о чем пойдет речь?
— Речь пойдет о политике, о коммунистах…
— Вы ведь знаете, что я — человек беспартийный, к политике отношения не имею.
— Еще бы, — иронически воскликнул Вишин. — Беспартийный!.. А со всем райкомным начальством всегда за ручку здоровался, в президиумах заседал да грамоты получал…
— Я учил детей… — Толпинский положил обе руки на колени и опустил голову. — Я учил детей, — повторил он. — Если вас интересуют вопросы педагогики…
— Плевать мне на педагогику!.. — Вишин придвинулся вплотную к Толпинскому и бесцеремонно ткнул его плеткой в живот. — Вы здесь всех знаете, кто чем дышит, кто о чем думает. Вот и выкладывайте, если вам жизнь дорога. Партизаны здесь появляются?
— Вы пришли не по тому адресу. О партизанах я ничего не знаю. Еще раз напоминаю: я — только учитель.
— Ты советский холуй и враг великой Германий, — взвизгнул потерявший самообладание Вишин. — Значит, не хочешь?.. Не хочешь?..
«Интеллигентный» разговор Вишина с Толпинским закончился арестом учителя. Позже стало известно, что гестаповцы после пыток расстреляли его вместе с несколькими попавшими в их руки военнопленными.
Так «работал» на своих новых хозяев проклинаемый всеми угодчанами Санька Гноек. Не пощадил он и комсомолку Трифонову, заведующую молочнотоварной фермой, хотя в прошлом пытался ухаживать и даже, через соседей, набивался в женихи и предлагал ей «руку и сердце истосковавшегося по любви и семейному уюту человека».
Невысокая, миловидная, с задорной улыбкой на овальном-загорелом лице, с тонкими, сходившимися на переносье бровями, с острыми, по-мальчишески вздернутыми плечами, Маруся Трифонова всегда называла Саньку Гнойка «нераздавленной гнидой», а к его попыткам ухаживать за ней относилась откровенно насмешливо. Узнав, что он собирается свататься к ней (это было за несколько месяцев, до начала войны), Маруся в присутствии подруг расхохоталась и громко, со злостью заявила!
— Старый кобель!.. Да пропади он пропадом со своей любовью. Это же не человек, а тля трухлявая…
Эти слова, конечно, дошли до ушей Вишина, и с тех пор он старался не сталкиваться с Трифоновой. Но теперь, когда он стал важной персоной — немецким офицером, когда в его руках оказалась власть, когда появление его в каждом доме наводило страх и ужас на всех жителей, Вишин решил, что может снова встретиться с Трифоновой и покорить ее сердце если не внешностью и напыщенными речами, то, во всяком случае, новеньким мундиром и материальными благами. Ведь жилось сейчас людям голодно, холодно, а «господин офицер» мог обеспечить свою избранницу и продуктами, и деньгами, и даже, возможно, заграничными тряпками. Во всяком случае, теперь он, как думалось этому грязному человечку с мелкой, мстительной душонкой, представлял собой завидную партию для любой местной красавицы.
В избу Трифоновой Вишин пришел под вечер, когда в доме никого, кроме Маруси, не было. Изменив на сей раз своим обычным привычкам, Вишин не ударил ногой в калитку, не хлестнул выбежавшую навстречу собачонку плеткой, а вежливо постучался в дверь и, услыхав знакомый приятный голос: «Кто там, не заперто», — медленно, со слащавой улыбкой на лице вошел в комнату.
Маруся сидела у стола и зашивала дыры на старом, износившемся платье. Она удивленно вскинула брови и презрительно сощурилась. Огонек злости и гнева блеснул в ее сузившихся глазах, когда она, вместо приветствия, грубо бросила:
— Вот кого черт принес… То-то, слышу, собака разлаялась, чужой дух учуяла.
Вишин сделал вид, что его такое «приветствие» не задело, и с деланной вежливостью спросил:
— Можно мне с тобой поговорить?
— А о чем говорить? — Девушка отложила платье в сторону, воткнула в стол иголку и покачала головой. — Говорить нам не о чем. Иди, занимайся своими паскудными делами, а меня оставь в покое. Дверь недалеко, за твоей спиной.
— Ну к чему такая грубость, — попытался смягчить ее Вишин. — Я пришел к тебе с самыми лучшими намерениями. Ты ведь знаешь, что я… что ты… давно мне нравишься…
— Опять в женихи набиваешься?
— А почему бы и нет?.. Знаешь, еще Пушкин писал, что любви все возрасты покорны. Разреши присесть? Ведь я все-таки гость.
— Никакой ты мне не гость, — отрезала Маруся. — И про Пушкина зря языком болтаешь. Или, может быть, ты у того же Пушкина вычитал, что жених в фашистской форме из волка превращается в ягненка?
— То есть как в ягненка? — не понял Вишин. — Ты это про что?
— А вот про то… Про ягнят, коз, коров… Это ведь ты для немцев стараешься и у русских людей последнюю скотину отбираешь.
Вишин, не дождавшись приглашения, присел на стул и заложил ногу на ногу. Фуражку с лакированным козырьком он так и не снял.
— Ах, ты насчет скота, — проговорил он безразличным тоном. — Ничего не поделаешь — служба. Германской армии, которая принесла нам освобождение от большевистской каторги, нужен скот.
— Сам ты скот и еще хуже, — повысила голос Маруся. Она готова была вцепиться ногтями в это противное одутловатое лицо, плюнуть в эти бесцветные мутные глаза. — Продался, паскуда, фашистом стал, из русского в немца превратился и над людьми измываешься… Да я бы тебя собственными руками удушила, подлюгу атакую.
Вишин побагровел, тяжело задышал, но все-таки сдержался: он все еще надеялся на успех.
— Я тебе прощаю твои грубости и оскорбления, — с важностью проговорил Вишин. — Прощаю, потому что знаю: в тебе еще сидит комсомольский дух. Только ты это зря. Про комсомол теперь забудь, дорогая моя… Новые времена, новые песни.
— А вот и врешь. — Маруся резко встала со стула. — Твои новые времена скоро кончатся, а наши песни как рыли, так и останутся. Только ты их уже не услышишь. Наши расстреляют или повесят тебя как предателя и изменника.
Вишин тоже встал со стула и пристально уставился на девушку. Злоба клокотала в нем, и он, взмахнув плеткой, со свистом разрезал воздух.
— Хочешь, спою дорогому гостю… — предложила Маруся и вызывающе уперлась руками в бока. — Спою, самую новую…
