«Но откуда же проистекает отчуждение современного ума от христианства? – размышлял Соловьев. – Может быть, потеряны ключи от храма Знаний, а людям уже недостаточно того, что лежит на поверхности? В этом случае человечество сможет и должно духовно возродиться лишь при осуществлении синтеза всех религий, с сохранением положительных моментов каждой из них. Нет на свете ничего бесплодного и бесполезного, и человек всегда не прав, когда он что-либо отрицает, особенно философ, процесс мышления которого должен проходить под знаком „всеединства“. Следует всегда заимствовать рациональное и идти вперед, не разрушая, а созидая. Надо работать над теоретической стороной, и надо не бояться признавать ошибки. Почему в христианской Троице не нашлось места Женскому началу? Оно заменено Святым Духом, но ведь если обратиться к Славянской мифологии, Троица – это три лика – Отец, Сын и Мать, и именно Мать дает жизнь Сыну, а потом Сын становится Отцом. Откуда пошло унижение женщины и извращенное понимание супружества? Библейский миф о Еве сверг с престола Великую Богиню-Мать и знаменовал конец матриархата, в котором женщина занимала главенствующую роль, и положил начало патриархального уклада жизни. А ведь на всех континентах Земли через пространство и время сохранилось родство культов Великой Матери. Да и ранняя христианская церковь допускала к служению женщин-дьяконис, и они богослужили наравне с мужчинами и в древности, и в средние века в греческих и латинских храмах».

Правый висок Соловьева внезапно сдавила пульсирующая боль. Он уже знал, что это означает. Склонность к «автоматическому письму» была еще одной странностью, которой он был награжден – или наказан? – совсем недавно. Он открыл чистую страницу в тетради и поднес карандаш к бумаге, словно превратившись в простое орудие письма, коим свыше водила неведомая рука. Через мгновение карандаш начал вести свой, независимый от его, Соловьева, воли и разума разговор с бумагой, оставляя на ней фразы, слова и знаки, ложащиеся друг за другом совершенно иным, незнакомым почерком. Внезапно в глазах потемнело и голова его обессилено упала лицом на стол…

… – Мистер Владимир… мистер Владимир, – услышал он взволнованный голос и, подняв голову, увидел своего приятеля Ревзина и растерянную мисс Литтл со стаканом воды в руке. – Выпейте воды, мистер Владимир, – встревоженным голосом проговорила величественная дама, лицо которой зарделось от волнения. Она будто даже стала меньше ростом, соответствуя своей фамилии.

– Ну, дружище, и устроил ты переполох, – вполголоса сказал Ревзин, покачав головой. – Выпей-ка воды! Небось, опять не ел ничего?

Соловьев выпрямился, откинулся на спинку стула и даже попытался улыбнуться так, будто случившееся не имело к нему никакого отношения. Только пальцы рук, оставшихся лежать на крышке стола, немного подрагивали, словно еще продолжали что-то записывать…

– Пейте же! – приказала мисс Литтл строгим голосом и поставила стакан с водой на стол.

– Мисс Литтл, – Соловьев, наконец, взял стакан и глянул озорно, – а кто меня давеча предупреждал не пить напитков, преподносимых дамами, как бы прекрасны они не были! – сказал он и негромко рассмеялся.

Мисс Литтл тоже улыбнулась, но, оглядевшись по сторонам, приложила указательный палец к губам, и, прямо держа спину, направилась к своему месту.

Ревзин же наклонился к столу и прочитал написанные неровным почерком строки.

«Великий человек вмещает в себя трех людей – человека духовного, человека разумного и человека душевного. Нормальный пол человека душевного есть женский, человека разумного, который есть супруг души – мужской, дух же – выше этих различий».

– Да-а, господин Соловьев. Не зря Сивилла просила вас беречь голову, – усмехнулся Ревзин. – Кабы тебе умом не сдвинуться. Ну, пойдем что ли, подышим? – он взял приятеля под руку и помог подняться. – А то неровен час выгонят тебя за нарушение правил тишины и спокойствия, что будешь делать?

Они вышли на площадку к лестнице.

– Пойми, Владимир, отдыхать тебе надо, вот что я скажу! – продолжил Ревзин и, заметив зеркало на стене, машинально поправил манжеты и воротник крахмальной рубашки.

– Довольно браниться, Саша, – Соловьев привалился к подоконнику. – Ты же знаешь, я не без странностей, – добродушно улыбнулся он, обнаружив ранние морщинки в уголках глаз. – Но делаю это специально для женского полу, чтоб привлечь их внимание, – почти весело посмотрел на приятеля. – Видел там, в зале, одна-единственная особа этого самого пола? В темно-зеленом платье, рыженькая? Конопушечки здесь… здесь… – принялся быстро тыкать себя пальцем в лицо, шею, руки и грудь.

– Как это ты под платьем разглядел-то? – развеселился Ревзин.

– А у меня образное мышление хорошо развито! – засмеялся Соловьев, но вдруг оборвал смех, услышав бой часов. – Сколько пробило? – нахмурился он, будто не поверил.

– Шесть.

– Да неужто шесть?! – изумился он. – Ничего себе я заработался! Опять, понимаешь ли, «автоматическое письмо» на меня опрокинулось.

– Не только письмо автоматическое, но и значки я у тебя в тетради краем глаза углядел, – Ревзин глянул вопросительно. – Сейчас не хочу докучать расспросами, но… что за значки там у тебя в тексте? Шифр какой?

– Да-да… значки… Понимаешь, – Соловьев оживился, – в прошлый раз тоже много знаков было… и символов… и вот что интересно, безо всякого с моей стороны ожидания я обнаружил, что они восходят ни много ни мало – к традициям герметической египетской религии.

– Так ты считаешь герметизм египетской религией? – поинтересовался Ревзин.

– Пару раз даже упоминание было имени ее основателя – Гермеса Трисмегиста, или Трижды Величайшего. Он, кстати, ко мне сегодня приходил, – сказал Соловьев вполголоса, подавшись к приятелю.

– Гермес? В библиотеку? – невозмутимо уточнил Ревзин, пряча улыбку.

Соловьев не успел ответить, потому что из читального зала вышла мисс Литтл и направилась к ним. Лицо ее, видимо, с целью скрыть багровые пятна, выступившие от волнения, было обильно присыпано пудрой, что, в сочетании с высокой прической и открытым лбом придавало ей сходство с королевской особой.

– Господа, изволите ли вы продолжать занятия или на сегодня уже… достаточно? – спросила она, многозначительно посмотрев на Соловьева.

– Да-да, дорогая мисс Литтл, – смущенно улыбнулся тот, – уж пожалуй довольно на сегодня. Благодарю вас. Книги оставьте на мое имя, я еще с ними завтра поработаю. – Подожди минутку внизу, я только тетрадь возьму и вещи, – попросил он приятеля и направился в читальный зал.

Через полчаса Ревзин, поднявшись по лестнице, обнаружил Соловьева сидящим на верхней ступеньке с открытой тетрадью в руках.

– Ой, Саша! – радостно воскликнул тот, поднимаясь. – Я только на минутку присел.

– Да, ладно, чего уж там, – снисходительно улыбнулся Ревзин. – Говорил же я тебе, что библиотека Британского музея, как ловушка. Кстати, как думаешь, Владимир, лет этак через сто-сто пятьдесят потомки, верно, будут снисходительно посмеиваться над нашими духовными исканиями и иллюзиями? – вдруг спросил он, приостановившись.

– Над техническими достижениями может и будут, а что же касаемо души… – Соловьев задумался. – Вечное – не устаревает. Дай-то им бог до позабытых высот древней философской мысли подняться, к коим мы сейчас заново притрагиваемся…

Клуб «Артефакт», куда приехала Александра, обосновался в уютном московском переулке в обветшавшей снаружи, но вполне сохранившейся внутри исторической постройке, в которой в советские времена располагалось то ли общество трезвости, то ли научного атеизма. А может и оба вместе, потому как неизвестно, что тогда было важнее для человека новой исторической общности – не пить или не верить в бога. Старинный особнячок неведомым образом укрылся от зорких глаз городских чиновников, жадных до всего муниципального недвижимого, как по мановению волшебной палочки превращавшегося в иномарки, породистых жеребцов, предметы роскоши и иные милые вещицы, способные порадовать глаз и скрасить скучную, монотонную и низкооплачиваемую службу на благо вечно недовольных жителей города. На самом деле, никто точно ничего не знал. Поговаривали даже о том, что по указанию некой жены некого высокопоставленного лица строение было зарезервировано карандашной галочкой в обширном списке городской недвижимости, и в результате даже не включено в городской реестр. А может просто номер перепутали. В адресный реестр внесли один, а на дом повесили табличку с другим. Разве ж уследишь за всем в таком большом хозяйстве? А потом супруга этого самого лица, закрутившись в вечной женской суете и хлопотах по бизнесу, вроде как потеряла интерес к объекту. Но ведь кто знает этих женщин? Сегодня потеряла, а завтра снова найдет и строго спросит. Карандашную галочку в списке ведь никто не отменял. Потому осторожные управские чиновники постройку от коммунальных благ на всякий случай не отключали, глупых вопросов вслух не задавали и на открытые торги дом выставлять остерегались. Да и что там выставлять, если ни в реестре, ни в регистрационной службе записи нет? Благодаря этому невероятному стечению обстоятельств дом-призрак продолжал существовать, и вольнодумная общественность хорошо знала где, потому что регулярно здесь собиралась еще со стародавних времен заката перестройки, похоронившей гигантского идола с многосложным именем «идеологическаяборьбадвухмировыхсистем», решавшего за неразумных жителей страны «что такое хорошо, и что такое плохо», и безжалостной рукой отправлявшего мотать сроки любителей просмотра на экзотических тогда видеомагнитофонах «Греческой смоковницы» и прочей разлагающей западной кинопродукции, которая (и до сих пор не понятно) то ли еще эротика, то ли уже порнография? Впрочем, какая разница для прокуроров страны, в которой семьдесят лет не было секса? Разве что иногда, кое-где, по ночам и очень-очень тихо, чтобы не побеспокоить соседей за тонкими перегородками коммуналок.