— Подумать только, меня выслали сюда, как нашкодившего ребенка, — сказала Роза, глядя в спину едущего впереди Джона Лэнгли, и в ее прищуренных глазах была злость.

— Благодари Бога, что у тебя есть Холмы Лэнгли, куда можно скрыться, а главное — Джон Лэнгли. Если бы он не оберегал тебя от всяких сплетниц, они от тебя живого места 212 не оставили бы. — И тут же я добавила: — Ты, наверное, знаешь, что Чарльз Гриней уезжает в Сидней.

Она кивнула головой.

— Бедняга Чарльз, я ему все испортила, правда? Я не хотела. Так вышло. — Она повернулась и взглянула мне в лицо. — Как это тебе удается быть в курсе всех событий, Эмми? Ты ведь не выезжаешь в свет, не встречаешься с людьми. Откуда же ты знаешь, что происходит?

— У меня есть глаза и уши. О чем, по-твоему, говорят возницы за пределами Лэнгли Лэйн? А бармен в пивной? А владельцы магазинчиков, с которыми я общаюсь? Мне известно почти вое, что происходит в Мельбурне.

— Тогда почему ты мне не рассказала об этих разговорах?

— Я говорила тебе, но ты не желала слушать… Ты знала, что пошли всякие сплетни, но тебе было все безразлично.

— Ты права, — сказала она, и лицо ее, казалось, окаменело. — Мне и сейчас все равно, что обо мне говорят.

Здесь, на Холмах, Джон Лэнгли выглядел совершенно другим человеком. Он был мягче, по крайней мере, не столь суров, как раньше, возможно, оттого, что рядом не было Тома и Элизабет, которые раздражали его своими выходками. Здесь он, по моему мнению, стал тем Джоном Лэнгли, каким был 20 лет назад. Тогда он был моложе, и это место было свидетелем его величайших достижений и побед.

— Все в Мельбурне, — сказал он мне как-то раз, когда мы с ним прогуливались в саду, — все можно приобрести за деньги. А это — Лэнгли Даунс и Хоуп Бэй — требовало только самоотверженного труда.

Мне полюбились наши совместные прогулки. Иногда вечерами мы ходили по широкой веранде, окружавшей весь дом, вдыхая ночной аромат английских цветов, которые были предметом его особой гордости. Я узнала кое-что из истории этого дома и думала, что изучила того, более молодого человека, который когда-то построил этот дом для своей жены, а потом похоронил ее в нижней части сада и окружил могилу цветником из роз.

— В то время кладбищ не было, — поведал он мне, — и церквей тоже не было. Но она была предана земле с подобающими почестями.

Он не сказал, что она была похоронена любящими ее близкими, но я знала, что он испытывал к ней то уважение, какого не имел к своим детям.

Мы принадлежали к разным слоям общества, и эта разница была велика, но здесь отсутствовали те строгие социальные барьеры, что были приняты в Англии. Бедность — великий уравнитель. Почему-то я чувствовала, что нужна Джону Лэнгли, не только из-за Розы, нужна ему самому. Эти первые недели в Лэнгли Даунс были неделями безоблачного счастья. Роза и я дополняли друг друга при общении с Джоном Лэнгли. Я была спутником его прогулок, внимательно выслушивала его планы на будущее в отношении детей. Роза являлась его собеседницей в гостиной; она исполняла его любимые мелодии, и ее милое щебетание порой доставляло ему удовольствие. Я была тем, с кем приятно поговорить, а Роза — тем, на кого приятно посмотреть.

Джон Лэнгли трижды уезжал из Холмов. Один раз он предпринял длительную поездку на побережье Хоуп Бэй и два раза уезжал на несколько дней в Мельбурн. Как обычно, когда рядом с Розой не было человека, с которым можно было флиртовать, она становилась вялой и скучала. Установилась жаркая погода, и мы проводили послеобеденное время, сидя в тени веранды. Энн спала наверху в своей колыбели, и даже прислуги не было слышно на задней половине дома. Я по своей старой привычке занималась рукоделием. Вдруг Роза повернулась ко мне.

— Боже мой, Эмми, мне кажется, я сойду с ума. Я погибаю, задыхаюсь здесь! Мне страшно надоели и овцы, и добродетельный образ жизни. Я так скучаю… скучаю без Чарли! — Она резко откинула голову назад. — Чарли, любимый, дорогой, — пропела она с насмешкой в голосе.

— Успокойся, Роза! Ты должна смириться с этим, слышишь, должна!

— О, я не то чтобы любила его, — сказала она. — Он смешил меня. Он заставлял меня забыть… все, что я хотела забыть.

— Ты должна жить с этим. — Я не хотела быть жестокой, но ей ничего другого не оставалось. — Ты должна привыкнуть. Со временем это станет легче выносить. — Мне казалось, что мы говорим об одном и том же, хотя и не называли вещи своими именами.

Вечера на веранде были долгими и тягостными для нас обеих.

Единственное, что развлекало Розу, так это новая лошадь, которую предоставил в ее распоряжение Джон Лэнгли за то, что она согласилась покинуть Мельбурн и Чарльза Гринея.

Она ездила верхом каждое утро, пока было еще прохладно. Считалось, что ее сопровождает грум, но Танцор легко оставлял позади кобылу конюшего, она уже могла заставить коня совершать прыжки, какие опасались делать мужчины. Скоро Розе стало тесно в прилегающем к дому загоне для лошадей.

— Роза, я запрещаю тебе это, — сказал как-то Джон Лэнгли. — Это небезопасно — кругом полно всяких подозрительных типов с золотых приисков, бродяг и конокрадов. — Он не понимал, какое оскорбление нанес ей своим замечанием.

— Бродяги, которые прячутся в буше? — ответила она. — Хотелось бы посмотреть, как кто-нибудь из них поймает Танцора. К тому же меня научили обращаться с пистолетом.

И действительно, она привязала к поясу кобуру с револьвером, и когда новость об этом распространилась по округе и вызвала еще один небольшой скандал. Роза в ответ лишь пожимала плечами.

— Похоже, мои поступки, что бы я ни делала, других шокируют, так что я могу делать все, что угодно.

Джон Лэнгли продолжал настаивать на своем, но был посрамлен тем, как она вскочила в седло.

— Если бы Элизабет умела так ездить верхом, — сказал он мне.

Я тоже брала уроки верховой езды, когда жила в Лэнгли Даунс, но мои успехи оставляли желать лучшего. Иногда Джон Лэнгли выезжал вместе с Розой, и тогда она была вынуждена скакать с ним рядом. Более всего нравилось ей ездить верхом одной, и тогда она обретала свободу, которая казалась ей потерянной.

— Эмми, это чудесно! Когда я там одна, то никому не принадлежу. Только тогда я испытываю какие-то чувства к этим краям — хочется скакать и скакать до самого горизонта, а потом я вижу новый горизонт и стремлюсь к нему. Но приходится возвращаться.

— Кринолины носят больше, а дамские шляпки стали меньше, — сказала Роза, зевая и листая страницы журнала мод. — Мне придется поменять свои туалеты, когда я вернусь в Мельбурн…

Мы были одни, Джон Лэнгли находился в отъезде. Роза то и дело поглядывала на часы. На ночь все двери и окна в доме запирались, за исключением одной двери, ведущей на веранду, — ее приходилось оставлять открытой, чтобы не препятствовать доступу свежего воздуха в дом. Прислуга ушла спать.

Темнота и безмолвие ночи действовали на нее угнетающе. Я взглянула на Розу поверх книги и увидела, что журнал выпал из ее рук и она сидит, глядя пристально на открытую в темноту ночи дверь. Лицо ее было серьезно, почти печально; в последнее время я часто видела это выражение, оно меня трогало и беспокоило, так как я знала, что Роза перестала довольствоваться скачками, новой шляпкой и даже бриллиантом.

Возможно, она полагала, что Адам мог удовлетворить все ее чаяния, но она глубоко заблуждалась. Роза не знала человека, которого я изучила очень хорошо. Каким упрямым он бывал порой, каким жестоким! Она не знала, что он унаследовал любовь к простоте, порядку и благопристойности. Если бы они были вместе, то спустя какое-то время довели бы друг друга до безумия. Возможно, Адам понял это, и лишь его сердце не могло с этим согласиться. Но Роза жила инстинктами и желаниями, которые подводили ее, оставляя ни с чем, — женщиной, которая сама себя не понимает, женщиной с лицом, омраченным болью.