Я с усилием встала и поднялась к ней.

Когда я ей сказала про Пэта, она то ли вскрикнула, то ли взвыла. Это был крик протеста, неверия и горя. В этом вопле не было жалости к себе, только к нему. Потом она, отвернувшись, продолжала безучастно лежать в постели. Из глаз ее текли слезы. Я поставила свечу и тронула ее за плечо.

— Роза, не надо! Не надо плакать. Попытайся вынести это.

— О, Эмми, я больше никогда не увижу его. Это ведь конец?

— Никакого конца. Никто не может так сказать…

Я стала гладить ее по голове, пытаясь успокоить, как в былые дни. Она уткнулась лицом в подушку и продолжала плакать, дрожа всем телом. Я присела на кровать и обняла ее. Она по-детски прижалась ко мне, словно моля о восстановлении правды в мире. Но если прежде Роза могла ожидать чуда, то теперь просто горько плакала. Наконец, обессилев, она уснула, а я прилегла рядом, как в Эрике. Она разбудила меня на рассвете: сквозь сон я услышала ее голос, она стояла у открытой двери на веранду и смотрела на серый туман в саду: при этом она разговаривала сама с собой.

— Серость выглядит так тоскливо. Лучше лежать в постели и ждать, пока не станет светить солнце. Где он сейчас… далеко ли ушел… есть ли у него еда?

Тут она, видно, почувствовала, что я проснулась, и обернулась. Если бы не полная грудь, она походила в полумраке на ребенка с черными кудрявыми волосами и босыми ногами, выглядывавшими из-под кружева ночной рубашки. Роза едва ли изменилась с тех пор, когда просила Адама забрать ее из Лэнгли Даунс. Но воспоминание об этом не причинило мне боли.

— Все не так, как я ожидала. — Роза безнадежно махнула рукой. — Ничего не получилось. Я ведь просила не так уж много. Я как будто получила многое из того, о чем просила, но все это выходило как-то не так. — Она не называла имени Пэта, но я понимала, что она жаловалась ему. — Я хотела смеяться и быть веселой, — говорила она. — Этого я хотела больше всего. Помнишь Чарли Гринея, Эмми?

— Да, помню.

— Чарли всегда смешил меня, это было так славно. Мне было хорошо, когда он просто входил в комнату. Но у меня его отняли. Услали куда-то, и он не вернулся. Они всегда все портят.

Детские жалобы звучали очень странно в утренней тишине. Я хотела утешить ее, но мне трудно было говорить правду. Прежде я любила ее, но любовь давно ушла. Теперь я просто жалела ее.

Мы пробыли в Холмах еще недели две. Роза больше не бывала в Роскомоне, а Роберта Далкейта не приглашали. Мы жили намеренно тихо, чтобы обезопасить себя от слухов и сплетен, как бы находясь все это время в тишине детства.

Приходили полицейские, разговаривали очень вежливо и попросили у Розы извинения за беспокойство. Она заверила их, что не видела брата, и ее больше ни о чем не спрашивали. У Розы по-прежнему был детский обиженный вид, и сержанту трудно было поверить, что это та самая женщина, которая на виду у всех ежедневно ездила верхом в Роскомон.

Она гуляла с детьми на лужайке. Когда они вместе возились или плескались в речке, ее трудно было отличить от них. Я думаю, что страх за Пэта, горе, которое она испытывала, заставили ее вернуться к детским переживаниям. Роберту не было места в ее детстве и в этих чувствах, а потому он для нее перестал существовать.

Роза постоянно говорила о возвращении в Мельбурн.

— Надо ехать, Эмми, а я не хочу, пока рано. Здесь такая тихая, целительная жизнь. Мне следовало бы вернуться, чтобы успокоить папу. Он с ума будет сходить из-за Пэта, надо помочь ему, а еще помочь Тому. Бедняга не хочет сделать никому зла… И потом, этот большой дом, где никто не смеется. Я боюсь, что сама стану, как Элизабет, ей и не нужен смех. Только представь себе, как ужасно, что мы скоро вернемся, Эмми. Но не сейчас.

Мы вернулись в Мельбурн, и спокойная жизнь Розы закончилась. Мне казалось, что город просто кипит сплетнями о Мэгьюри и Лэнгли. Я слышала их, хотела я этого или нет. Об этом говорили и клерки в торговом доме, и покупатели:

— А ведь правду говорят: все они одним миром мазаны, она и ее братец.

Сейчас Джон Лэнгли не мог ничего поделать, даже будь он в Мельбурне, чтобы сдержать поток злословия. Пэт Мэгьюри разыскивался за грабеж и попытку убийства, и не будь он известен в городе, то обратили бы на это внимания не больше, чем в десятках других случаев. Но это был брат Розы Лэнгли и Ларри Мэгьюри, поведение которых вызывало нарекания тех, кто не любил Лэнгли. Сейчас уже про Розу стали вспоминать все, что было и чего не было. Роза не могла в жизни иметь столько любовников, сколько ей приписывали.

Бен в конторе с грустью смотрел на меня.

— Если у Далкейта есть немного ума, он уедет. Самое лучшее для него сейчас — это исчезнуть.

— Меня пугает глупая возня, — ответила я. — Такое впечатление, будто все наготове и выжидают чего-то. Я думаю, это не уляжется.

— Роза слишком далеко зашла на этот раз, — покачал головой Бен. — В городе ее уже не простят и не забудут вызова общественному мнению. Ее всегда мог защитить Джон Лэнгли. Но эта беда с Пэтом — все так осложнилось! Таковы уж люди. Сейчас они набросятся на нее, как голодная стая. Бедная глупая женщина.

Он поднял голову и поглядел на потолок.

— Да, поверьте, город переживает странное время. Могущественные Лэнгли так пали! Обсуждают за чаем: вот что значит — принять одну из ирландок-католичек и обращаться с ней, как с леди. Роза жила бы лучше, если не заносилась бы и не показывала всем, что может вертеть стариком.

— Что же будет, когда вернется Джон Лэнгли? — спросила я. — Он уже, должно быть, получил известия о Пэте… и другие.

— Он услышит об этом, — подтвердил Бен. — Это всех нас касается, общая беда. — Лицо его было воплощением меланхолии.

— Том переживает, — сказала я. — Он, кажется, уже не бывает трезвым и вообще перестал приходить в торговый дом.

Я подумала, что Роза не могла измениться, но в эти дни было бы несправедливо считать, что она беспокоится только за себя. Она постоянно тревожилась о несчастной судьбе Пэта. Часто говорила со мной о нем и, очевидно, постоянно думала. По-видимому, она даже забывала о своих невзгодах.

С детьми и в сопровождении слуги Роза почти каждый день приходила ко мне в контору, неизменно участвуя в чайной церемонии. Но при этом — как ни странно — она перестала быть центром внимания, сидела тихо, говорила мало, больше слушала и всегда просила меня вместе с ней вернуться в дом Лэнгли.

Однажды она задержалась на лестнице, пропустив детей вперед, и сказала:

— Я так одинока там. Элизабет не разговаривает со мной, а Том только делает вид, что замечает меня, из-за детей. Я им не нужна, я знаю.

Она не пояснила, но было понятно, что ей некуда деваться от общения с мужем и золовкой. После слухов о ней и Далкейте, а также объявлений о розыске Пэта в дом Лэнгли перестали поступать приглашения. Ей некуда было пойти, только ко мне или в таверну Мэгьюри. В дом к Ларри она идти не хотела.

— Что было хорошо для Пэта, — говорила она мне горько, — то стало плохо для меня. Я не хочу видеть, как Юнис старается, чтобы я не задела ее юбки, когда я прохожу мимо, или боится, что я буду разговаривать с ее драгоценными детьми и испорчу их.

Как все в Мельбурне, я знала, что Далкейт остался в Роскомоне. Она никогда не говорила, что хочет его видеть. Роза была здесь совсем одинока, не считая меня и ее отца, который был так сражен известием о Пэте, что едва мог двигаться. Кэйт каким-то странным образом считала ее ответственной за трагедию с Пэтом и всякий раз бранила за Далкейта. И в родительском доме покоя для Розы не было. Она искала моего общества и считала его своим единственным убежищем.

Однажды в гостиной, когда мы сидели после ужина в доме Лэнгли, она тихо сказала:

— Слишком поздно просить прощения, Эмми. Мне уже никто не поверит!

С тех пор как Роза приехала, Элизабет стала есть одна у себя в комнате, так что за столом, когда приехал Джон Лэнгли, были только Роза, Том и я. Мы не ждали его. Он не любил ездить в наемных кебах, и сам факт, что старик нарушил обычай из-за спешки, послужил для нас плохим знаком. И Роза испугалась, когда мы услышали: