Запомнилось мне, как в те счастливые дни всей семьей мы читали газету «Правда», которую оставили в нашем доме проходившие через село пехотинцы. На второй странице была помещена большая фотография: митинг жителей Гжатска, только что освобожденного от гитлеровцев. У всех радостные, улыбающиеся лица, все внимательно слушают полковника Советской Армии, читающего приказ Верховного Главнокомандующего. В газете были и другие материалы о нашем районе, о том, что делалось здесь в пору хозяйничанья фашистов. Отец читал все это вслух и, когда встречались знакомые имена людей жестоко пострадавших от оккупантов, рассказывал все, что знал о них.

Было это как раз в тот день, когда мне исполнилось девять лет. День рождения! Для меня он оказался очень счастливым — ведь теперь на освобожденной от врага земле начиналась совсем другая жизнь.

Вскоре отец ушел в армию, и остались мы втроем — мама, я и Бориска. Всем в колхозе заправляли теперь женщины и подростки.

После двухлетнего перерыва я снова отправился в школу. На четыре класса была у нас одна учительница — Ксения Герасимовна Филиппова. Учились в одной комнате сразу первый и третий классы. А когда кончались уроки, нас сменяли второй и четвертый. Не было ни чернил, ни карандашей, ни тетрадок. Классную доску разыскали, а вот мела не нашли. Писать учились на старых газетах. Если удавалось раздобыть оберточную бумагу или кусок старых обоев, то все радовались. На уроках арифметики складывали теперь не палочки, а патронные гильзы. У нас, мальчишек, все карманы были набиты ими.

От старшего брата и сестры долго не было никаких известий. Но бежавшие из неволи и вернувшиеся в село соседи рассказывали, что Валентин и Зоя тоже удрали от фашистов и остались служить в Советской Армии. Вскоре пришел треугольничек — письмо со штампом полевой почты, и я по слогам прочел матери, что писала нам Зоя. А писала она, что служит она по ветеринарному делу в кавалерийской части. Затем пришло письмо и от Валентина. Он воевал с фашистами на танке, был башенным стрелком. Я радовался, что брат и сестра живы, и гордился, что они колошматят гитлеровцев, от которых мы столько натерпелись.

Война длилась долго — казалось, целую вечность. У всех ныла душа: ведь у каждого близкие находились на фронте.

Почтальон был самым желанным гостем в каждой землянке. Ежедневно приносил он то радостные, то печальные известия. Одного наградили орденом, другой убит.

В классе у нас висела старенькая карта Европы, и мы после уроков переставляли на ней красные флажки, отмечая победоносное шествие наших войск.

Все ждали окончания войны. И вот как-то раз прибежала из сельсовета мать, пахнущая распаханной землей, обняла меня, расцеловала:

— Гитлеру капут, наши войска взяли Берлин!

Кончилась война, и моего отца оставили в Гжатске — нужно было отстраивать разрушенный оккупантами город. Он перевез туда из села наш старенький деревянный домишко и снова его собрал. Но я никак не мог позабыть наш обжитой домик в Клушино, окруженный кустами сирени, смородины и бересклета, лопухи и чернобыльник, синие медвежьи ушки — все то, что связывало меня с детством. Теперь мы стали жить в Гжатске, на Ленинградской улице. И школа у меня теперь была другая. Меня приняли в третий класс Гжатской базовой школы при педагогическом училище.

С нами занималась совсем молоденькая учительница Нина Васильевна Лебедева. Внимательная, начитанная, она болела за каждого. Вела она все предметы. По ее оценкам, учился я хорошо. Нина Васильевна часто рассказывала нам о Владимире Ильиче Ленине, показывала книжку, в которой был напечатан табель с отметками гимназиста Володи Ульянова. Там были сплошные пятерки.

— Вот и вы, ребята, должны учиться так же отлично, — говорила Нина Васильевна.

Минуло два года, я сдал свои первые в жизни экзамены по русскому языку и арифметике и перевелся в другую школу, в пятый класс. Там вступил в пионерскую организацию. В доме пионеров занимался в духовом оркестре, участвовал в драмкружке, выступал в школьных спектаклях. Жил так, как жили все советские дети моего возраста.

Окончив в Гжатске шесть классов средней школы, я стал задумываться о дальнейшей судьбе. Хотелось учиться, но я знал, что отец с матерью не смогут дать мне высшего образования. Заработки у них небольшие, а в семье нас — шестеро. Я всерьез подумывал о том, что сначала надо овладеть каким-то ремеслом, получить рабочую квалификацию, поступить на завод, а затем уже продолжать образование.

Все это я обдумывал наедине, советоваться было не с кем — ведь мать наверняка не отпустит меня. Для нее я все еще оставался ребенком. Но про себя решил: если уеду из Гжатска, то только в Москву. Ни разу не побывав в ней, я был влюблен в нашу столицу, собирал открытки с фотографиями кремлевских башен, мостов через Москву-реку, памятников. Страстно хотел побывать в Третьяковской галерее. Мечтал пройтись по Красной площади, поклониться великому Ленину.

Да и зацепка была у меня насчет Москвы. Там жил брат отца — Савелий Иванович, работавший в строительной конторе. Когда я сказал дома, чтобы отпустили к дяде Савелию, мать заплакала, а отец, подумав, сказал:

— На хорошее дело решился, Юрка. Езжай… В Москве еще никто не пропадал.

Учителя отговаривали: надо, мол, окончить семь классов. Но я уже тогда стремился не изменять однажды принятых решений. Собрали меня в дорогу. В поезде волновался: как встретят в Москве? Дядя жил на скромный заработок, а тут в его семье прибавлялся лишний рот. Но встретили меня хорошо, я бы сказал, очень хорошо. Сильно обрадовались двоюродные сестры.

Первые дни они показывали столицу со всеми ее красотами, а потом Тоня отвезла меня в Люберцы на завод сельскохозяйственных машин. Там в ремесленное училище набирали молодежь. Еще в Гжатске я решил, что буду учиться на токаря, в крайнем случае стану слесарем. А тут выясняется: на слесарное и токарное отделение берут с семилетним образованием. А у меня только шесть классов, прямо хоть плачь!

— Не горюй, парень, — сказал директор ремесленного училища, — возьмем тебя в литейщики… Видал в Москве памятник Пушкину? Это, брат, работа литейщиков.

Этот довод меня сразил, и я с легким сердцем согласился: литейщик так литейщик.

Экзамены были нетрудные. Я их выдержал, был зачислен в училище. Дали мне первую в жизни форменную одежду — фуражку с рабочей эмблемой на околыше, аккуратную гимнастерку, брюки, ботинки, шинель, ремень со светлой пряжкой. Все это подогнали по фигуре и росту. В тот же день на последние деньги сфотографировался. Получил карточки и не верю: я это или не я? Фотографии, конечно, тут же послал домой и друзьям: смотрите, мол, любуйтесь, какой я стал, вроде как военный…

Через несколько дней мастер Николай Петрович Кривов повел нас на завод. Это знаменитый завод. Николай Петрович сказал, что машины, которые тут делают, можно встретить на полях в любом уголке советской земли. И я припомнил, что у нас в селе были машины с маркой Люберецкого завода.

Жили мы, ремесленники, в общежитии, в деревянном домике. Наша комната, на пятнадцать человек, находилась на первом этаже. Жили мирно, дружно. Во всем был порядок: вставали и ложились одновременно, вместе ходили в столовую — там нас кормили бесплатно, вместе бегали в кино и на стадион, находившийся тут же под боком, в зеленой раме тополей.

Цех мне полюбился. Я перестал завидовать токарям.

Работа спорилась и с каждым днем становилась все интереснее. Мне нравилось просыпаться с первым заводским гудком и, умывшись холодной водой, выходить на улицу, вливаться в поток рабочих, спешащих к проходной завода. На работу всегда шел с гордостью. С каждым днем эта гордость укреплялась: взрослые, квалифицированные рабочие разговаривали с нами, ремесленниками, как с равными. А тут подошла и первая получка. Небольшая, конечно, — всего несколько десятков рублей. Но это были первые заработанные мною деньги. Половину из них я послал матери в Гжатск, на хозяйство. Мне очень хотелось помогать семье, чувствовать себя взрослым.