Глубочайшая вера революционного сознания в реальность своего социального идеала способна фанатически беспощадно разрушать историческую действительность. Но историческая действительность не ломается в несколько дней, когда идет собственно смена власти, иначе кровавый революционный террор и дальнейшие революционные «преобразования» были бы не нужны или же ограничивались лишь несколькими днями захвата власти в обществе. Общество, у которого революционерами отнята власть, еще не находится под контролем революционной группировки; взятие власти — это лишь один из первых выигранных революционерами этапов сражения с обществом.

Историческая действительность начинает разрушаться задолго до захвата власти и продолжает разрушаться еще долгое время после. Захват власти разрушает, быть может, какую-то наиболее важную, ключевую точку обороны, после овладения которой сопротивление революционерам отнюдь не прекращается, а гражданское сражение принимает как раз еще более кровавый вид — вид избиения побежденных, но не сдавшихся…

Сущность революции — разрушение данной исторической действительности, и единственно возможное ее полное или относительное оправдание, ее большая или малая правда может заключаться только в совершенной или же частичной негодности старого строя.

«Отрицание, — писал Л.А. Тихомиров о революционном сознании, — как правило, поражает именно несоответствием между действительными недостатками данного строя и беспощадной суровостью произносимого над ним приговора»^{283}.

Абсолютность отрицания и неадекватность его действительному положению вещей в исторической реальности происходит из-за глубоко извращенного представления социальной проблематики в революционном сознании, переносящей в социальную сферу сугубо религиозно-психологические установки. Поэтому требования любой революции к социальной области чрезвычайно завышены и совершенно не поддаются реализации в конкретной жизненной ситуации. Идеи «земного рая», «светлого будущего», «общества социальной справедливости» и тому подобные утопии всеблаженства принципиально неосуществимы в земной действительности, но революционизм не способен согласиться на что-либо меньшее или что-либо менее совершенное, так как верит в социальное переустройство мира и возможность достижения социального идеала абсолютно так же, как верит в загробное блаженство верующий человек. Ни тот, ни другой тип миросозерцания не понимает принципа «икономии» в своих областях.

«Социальная религиозность» революционного сознания принципиально бесплодна в положительном строительстве. Она готова лишь к разрушению действительного мира, неспособного воплотить революционные идеалы, а значит, становящегося из-за этой неспособности все более ненавистным. По поводу социального мистицизма революционной идеи очень точно заметил тот же Л.А. Тихомиров. «Люди могут делать, — писал он, — сколько им угодно революций, могут рубить миллионы голов, но они так же бессильны выйти из социальной неизбежности, как из-под действия законов тяжести»^{284}.

Основную опасность для любого общества представляет «революционное состояние современной личности», возомнившей себя автономной от Создателя и все более покушающейся заместить собою Творца.

Правда большевистской России и правда имперской России. Перед революцией духовные и государственные основы России были, по глубокому замечанию Н.В. Болдырева, «затянуты жиром благополучил» — благополучия прежде всего слоя интеллигентного, не в последней степени из-за этого потерявшего ощущение национальных основ. Это духовное «ожирение», особое «нечувствование Отечества» (выражение Л.А. Тихомирова) при материальном благополучии и образовательной раскалке (в противоположность закалке) национального ума способствовало революционным устремлениям образованных и полуобразованных масс интеллигенции. По-видимому, «ожирение» и ослабление ощущения русских основ достигли столь глубокой стадии, что революция, при всей своей лжи и крови, могла нести в начале XX столетия в себе и крупицы правды. Быть может, эти крупицы правды в революции заключались в насильственном «оголении» основ, в уничтожении жировых отложений, ставших средостением между жизнедеятельными основами и нацией.

«Наше время прекрасно, — парадоксально заявлял Н.В. Болдырев, — и величественно тем, что теперь уже начала не могут быть забыты. Самые глубокие и скрытые начала вдруг оказались на виду у всех, и всем ясно: жизнь определяется тем, что мы кладем в основу, и должен быть сделан выбор этих начал. Правда революции в том, что она показала реальное значение принципов жизни»^{285}.

Революция показала, что такое массы, в которых укрепились идеи гуманизма, идеи самодостаточности и самозначимости человека как главной ценности в мире. Безбожная автономность от Творца уничтожила личность как деятельную фигуру исторической действительности и вывела на историческую арену безликую, недовольную и горделивую массу, способную лишь к разрушению.

Обнищание, обесценивание и упрощение жизни уничтожили все возможные «жировые отложения» старого времени и «оголили» те основы, прежде всего религиозные, которыми русский человек жил многие сотни лет. Еще больший эффект этому «оголению» придало одновременное поругание революцией этих основ. «Живая часть России увидела на позорище свои святыни и уже, видимо, навсегда перед ними преклонилась»^{286}.

Церковь испытала гонения, сравнимые лишь со временами гонений первых веков христианства, сонм православных мучеников пополнился тысячами и тысячами новых убиенных за веру. Имперская государственность была полностью разрушена — большевистская идея федерального союза, искусственно разделившая единую Россию, стала поруганием всех многовековых стараний русских поколений, собиравших воедино земли Российской империи. Монархическая идея через мученическую кровь царской семьи навсегда получила ореол особости и священности в памяти людской. Русские, как нация, испытали все возможные унижения национальной и личной гордости, став реально подопытными образцами в великой «лаборатории» штаба мировой революции. Семья, жизненные призвания мужчины и женщины, воспитание детей — все было извращено революцией и поставлено под контроль большевистской власти.

Для воплощения зла революции, для акта разрушения необходима святыня, нужна традиция. И порою необходимо покушение на разорение святыни, чтобы дремлющее добро в людях, покрытое теплохладным слоем безразличия, «ожирением», от потрясения вышло на поверхность и вновь стало руководящим в жизни человека. Правда революции в том, что она была одним из бичей Божиих на ленивых, «ожиревших» от благополучия, «нечувствительных» к своим святыням.

Революция соскабливает с нации «жир» теплохладности, и чем больший слой этого духовного псевдоблагополучия накапливается на теле нации, тем более кровавое сдирание его происходит в исторической действительности.

Стремление к упрощению, овладевающее торжествующим большинством в революции, «как это ни странно, — пишет Н.В. Болдырев, — легкий и приятный процесс, сопровождающийся чувством бодрости и веселья. Освобождаясь от сверхличного и от служебного положения ему, я получаю вдруг возможность свободной и беспечной жизни за счет капитала, накопленного тяжким трудом сверхличного служения. Это приятное головокружение растратчика, который перестает копить и предается сладостному потреблению благ — до тех пор, конечно, пока этих благ хватит»^{287}.

Революция — бунт против призвания человека служить сверхличному, распад единого целого на сумму индивидуальностей в массе. Революция — освобождение от традиции, растрата накопленного богатства поколений, следовавших традиции: «Целое превратилось в сумму, но сумма не равна целому».