В полнолуние святой лечит душевнобольных. Они стоят в печальной очереди в комнате святого, который тем временем при свете больших свечей читает Талмуд. Я знал девушку, совершенно исцеленную таким образом от болезненной меланхолии.
Святой не смотрит в лицо женщины. Если ему приходится говорить с женщинами — когда, например, берет у них квитл, — то в это время он смотрит в окно. Не смотрит он даже на собственную жену, женщину полноватую, но все еще красивую. Однажды пражский юноша не упустил случая — конечно, уже спустя некоторое время, — чтобы подглядеть в замочную скважину, когда святой был в комнате наедине с женой. Та пришла посоветоваться со своим святым мужем по поводу каких-то домашних дел. А их в семье невпроворот. Святой и на сей раз, отвернувшись от жены, глядел в окно. Казалось, он разговаривает не со своей женой, а с чужой женщиной. Талмуд рассказывает об одном набожном человеке, который только на похоронах жены узнал, что вместо ноги у нее был деревянный протез. Этот человек был учителем. Так говорит Талмуд.
В окно комнаты святого видно, как далеко простирается украинская степь. Окрест ни деревца, ни холмика, лишь одна необозримая равнина. Кругом болото, по которому выложена узкая тропа из досок. Этот дощатый мостик приводит к жалкому маленькому полю: оттуда он бежит вдоль болота куда-то в неведомые просторы. Я хожу по нему, когда устаю от занятий в доме учения, и на какой-нибудь меже этого маленького поля отдыхаю. Единственный кусочек природы, единственное мое отдохновение в этой пустыне.
Я с трудом выдерживаю. Жизнь, настолько отрезанная от остального мира, для меня невыносима. Во мне растет отвращение к этому пуританству, к этому невежеству, косности и грязи. Я бегу, я снова уезжаю в Прагу к родителям. Однако ненадолго. Меня опять тянет к моим хасидам.
Однажды ночью я не могу уснуть. Лежу, повернувшись лицом к кухонной двери, то есть к востоку. Дверь чуть приоткрыта. Незадолго до этого я читал в кухне какую-то священную книгу. Окна кухни открыты. Открыты на восток, в ту сторону, где лежит Белз, — до него поездом всего лишь сутки с небольшим… Тщетно я закрываю глаза, стараясь уснуть. И вдруг меня ослепляет сияние — резкий свет, проникающий откуда-то в темную спальню через полуоткрытую дверь. Что это? Я ведь точно знаю, что лампу я погасил и в кухне никого нет. Изо всех сил таращу глаза. Посреди этого сияния в нескольких шагах от себя вижу белзского святого! Он сидит в своей белзской комнате и в упор смотрит на меня. Его выразительное лицо освещено едва заметной вдохновенной улыбкой неземной мудрости. Трудно сказать, сколько длилось это видение. Но вполне достаточно, чтобы потрясти меня.
И я еду снова, на сей раз безо всяких колебаний. Я уже не так одинок, как был в свое первое путешествие. На этот раз со мной едет попутчик — пражский юноша, который так же, как и я, принял хасидизм.
Мое видение белзского святого в ту ночь было великой милостью. Так сказали мне хасиды, выслушав мой рассказ. Созерцание живого святого издали, да еще наяву, а не во сне, — явление хотя и не столь редкое у хасидов, но выражающее большую милость Божию, чем, например, разговор с тем, кого уже нет в живых, даже с пророком Илией.
Мы, «кто принимает это всерьез», питаемся не на постоялом дворе, подобно тем, кто «лишь на пути» к белзскому святому. Мы принадлежим к особому братству — хевре, — члены которого зовутся йошвим, то есть «сидящие», ибо находятся, сидят, в Белзе постоянно. Наше братство живет на небольших подачках, с трудом полученных от состоятельных посетителей Белза. Готовим мы себе сами. Столовая маленькая. В грязном полу из неструганых досок зияют глубокие дыры. Мы теснимся вокруг стола на узких лавках. Посуды мало. Мы, молодые, зачастую едим вдвоем из одной миски. И конечно, руками. Пользоваться вилкой считалось бы непристойным новшеством. Меню совсем убогое. К обеду мы получаем ломоть тяжелого ржаного хлеба, миску вермишелевого или картофельного супа, который, естественно, едим ложками, и небольшой кусочек говядины с гарниром из отвратительных бобов. Пожилые хасиды делятся друг с другом несколькими глотками водки, которую пьют из одной бутылки (хотя Талмуд, а точнее, Шульхан арух из соображений гигиены запрещает двум лицам пить из одной посудины). У нас часто бывает знаменитая белзская каша из пахучей коричневой гречневой крупы, называемой греченр граплах. Каша потрясающе вкусная. Иногда мы едим рыбу. В маленькой плотве полно предательских косточек. Когда приходит моя очередь, я помогаю чистить на кухне рыбу.
На шабес толчея в Белзе становится еще больше. Сущая давка. Мы не едим в своей столовой, а толчемся у стола раввина. Протискиваясь к нему, мы расталкиваем друг друга, лишь бы получить из его руки хоть горсточку пищи, которой он, пробуя, коснулся первым. В каждом кусочке его сладкого кигла (теплого пудинга), в каждой щепоти его жирного чулунта (чолнта), в каждой капле его домашнего виноградного вина заключен целый Рай со всеми его божественными удовольствиями. Ведь известно: кто съест пищу, освященную святым, непременно достигнет блага и земного, и вечного. За столом хасиды поют шабесные песни, которыми Белз славится. Эти песни с их изменчивым ритмом полны веселья и печали, тревоги и мечты. Перед молитвой после еды раввин толкует слово Божие. Каждая новая истина, которую святой извлекает из глубин Закона, преобразуется Богом в новые Небеса. Толкование святого одновременно является и проповедью. Я слышу его тихий, магический голос, но слов не разбираю.
На праздник танцуют. Сотня мужчин, взяв друг друга за руки или обняв друг друга за плечи, образуют большой круг, который вращается в раскачивающемся плясовом шаге. Сперва медленно, затем все быстрее и быстрее. Танец начинается в доме учения, но вскоре вся толпа вываливает на площадь и танцует уже под окнами раввина. Танец длится без перерыва час, а то и дольше, пока танцующие, опьяненные бесконечным повторением одной и той же мистически окрашенной мелодии, доходят до полного изнеможения. Так вечно танцуют сферы неземных миров вокруг славного престола Всевышнего.
Нам, молодым, участвовать в святом танце хасидов не положено. Мы смотрим и поем, хлопая в такт. Раввин танцует недолго, только в осенние праздники во время утреннего богослужения. Танцует один, с пальмовой ветвью в руке или с пергаментным свитком Закона. Вид мистического танца святого наполняет нас чувством религиозного трепета.
Мы внимательно следим за тем, чтобы во время богослужения не мозолить глаза святому. Как только он входит в дом учения, мы сбиваемся в кучу, в один запутанный клубок, чтобы предоставить ему как можно больше свободного места для прохода. Ни один порядочный хасид во время молитвы или до нее не смеет подойти к святому ближе, чем на четыре локтя[7]. Но если мы недостаточно осмотрительны и проворны, нам здорово от него достается. Слов он не выбирает. Кричит, как только ни обзывая нас: «Скотина!», «Вражье племя!»… А случается, снимает свой гартл (пояс) и хлещет им надоеду. Но, как ни странно, его удары не причиняют боли. Как и его слова. Когда он честит нас по первое число, мы тихонько и весело смеемся, ибо знаем, что это никакие не ругательства, а знак большой награды. Его тайное благословение, которое он умышленно облекает в грубую одежду своих слов и своего голоса. Все это для того, чтобы дьявол не распознал их и дал им взойти к престолу Всевышнего. Однако расстояние, разделяющее нас со святым, мы стараемся осмотрительно соблюдать, ибо чем дальше мы стоим от него, тем лучше. Почему? Почему мы так внимательно следим за тем, чтобы не приближаться к нему? И почему он сам предупреждает нас не делать этого, пользуясь выражениями столь бранными? Он ведь прекрасно знает, что рядом с ним мы вели бы себя вполне пристойно, смирно, не помешали бы ему ни словечком, ни шепотком, а лишь благочестиво молились бы и молились. А дело в том, что не слова наши мешали бы ему, а наши мысли. Все наши глупые, может, никогда и не высказанные мысли — а сколько их вертится в наших башках! — все, даже самые что ни на есть благочестивые, так материальны, что ими, этими пустяшными мыслями, мы могли бы только замутить чистоту мистической сосредоточенности святого и умалить величие его собственных священных мыслей, ибо каждая из них есть драгоценный живой ангел. Некоторые хасиды скромно прячутся за спины тех, кто случайно встал перед ними. Это, конечно, нелепо. Святой знает о каждом: и о том, кто прячется, и о том, кто находится на далеком расстоянии.
