Королем Львова, то есть главным раввином, в те поры был Йешийес Яакев (Иешуот Яаков), названный так в честь своего прославленного трактата («Помощь Яакова»). Его собственное имя было реб Яакев-Мешилем Орнштайн. Это был строгий талмудист, выдающийся ученый. В его беспристрастности не могло быть сомнений.

Сразу же в первую субботу пребывания коцких людей во Львове в главный раввинат пришел серьезный донос. Какие-то мужи, дескать, белзские хасиды, которые «лишь по чистой случайности» шли ночью по той улице, где поселились коцкие, единодушно присягнули, что своими глазами видели, как Менделе из Коцка — разумеется, они уже не говорили «реб» Менделе — в ночь шабеса у окна курил трубку и, кроме того, был без шапочки, без ярмелки на голове!.. Прошу вас, запомните это обстоятельство: без шапочки на голове!

Вы же знаете, что в святой шабес курить считается смертным грехом, и подобное злонамеренное и публичное поругание шабеса, как в данном случае, ведет к автоматическому исключению грешника из любой религиозной еврейской общины. Стало быть, последствия всегда чрезвычайно серьезные. На дочерях такого субъекта мы не женимся, вина, которого он касается, мы не пьем, и тому подобное.

Коцчане клялись-божились, что со стороны этих «свидетелей» вышла ошибка. Своего рода обман зрения. Они утверждали, что тот, кто курил, был не реб Менделе, что это вообще был не еврей, а какой-то бородатый и усатый гой, которого в эту роковую ночь случайно поселили в номер по соседству с номером реб Менделе. Этот человек, конечно, имел право курить и в шабес. Уж не хотят ли эти чертовы белзские «хнёки» и гоям запретить курить в шабес?

Белзские хасиды смеялись над этим так, что за животики хватались. И особенно развеселило их хорошо продуманное возражение коцких, считавших, что уже заявления самих свидетелей являются доказательством того, что субботний курильщик не мог быть реб Менделе, как не мог быть евреем вообще. Совершенно очевидно, что это ложное, клятвопреступное свидетельство… Более того, как известно, эти белзские бесстыдники утверждали, что курильщик был без шапочки! А это как раз доказательство того — согласно выводу коцких, — что этот курильщик вовсе не был евреем. Как ни верти, а каждый еврей носит дома шапочку-ярмелку, а так как этот курильщик был без шапочки, то он несомненно какой-нибудь гой. Забыли милые коцкие хасиды, что тот, кто не отмечает святой шабес как положено, перестает быть Евреем с большой буквы и становится просто евреем. Он уже больше не Йегиды, а всего лишь йагуды, то есть почти то же, что гой, и даже хуже гоя. Такой грешник, который не соблюдает святости субботы, конечно, уже не стыдится ходить и без ярмелки.

Напрасно божились коцкие хасиды раввину львовскому, напрасно угрожали ему, напрасно объявляли, что если он принимает за чистую монету свидетельские показания таких мерзавцев, как белзские хнёки, так все его приговоры, которые он вынес когда-либо в прошлом или вынесет в будущем, абсолютно неправосудны. Но все их просьбы и угрозы были напрасны. Реб Менделе из Коцка, он, высший глава стольких тысяч верующих, был призван к ответу.

Никто на свете вам не скажет, что, собственно, происходило тогда во львовском раввинате. Даже наши белзские хасиды предпочитали молчать об этом. Однако вам, пожалуй, я осмелюсь сказать, что слова, тогда произнесенные, были не слишком далеки от проклятия…

Поднялся ужасный переполох. Началась форменная война между хасидами коцкими и другими, прежде всего, конечно, белзскими. Правда, много было и лиц нейтральных. Но и те больше склонялись на нашу, белзскую, сторону. А в общем шепотом повторяли старую еврейскую поговорку: «А мен эст ныш ка кнобл — штынкт мен нышт», то есть «кто не ест чеснока — не воняет». Смысл примерно тот же, что и в вашей: «Нет дыма без огня». Ох и бури тогда неистовствовали в хасидском мире! Если кто знает наш хасидский темперамент, может себе представить, какими были эти бури! Широкая земля польская сотрясалась от топота копыт хасидских армад.

Как я уже сказал, противники коцчан не вербовались исключительно из рядов белзских хнёков. Например, у любавичских хабадников появилась теперь возможность вознаграждать себя за все оскорбления, которые многие годы коцчане наносили им. Разве мало коцчане упрекали их, и, разумеется, несправедливо, что они, любавичи, интересовались лишь вопросами метафизики, тогда как законы, которыми человек руководствуется в своих земных начинаниях, заботили их слишком мало? Свое несогласие с хабадниками коцкие выражали присущим им «деликатным» способом. Они говорили любавичам: «Ваш ребе проповедует Закон Неба. Наш проповедует Закон пупка…»

После возвращения из Львова реб Менделе заперся от всего мира в заднем крыле своего большого дома и уже ни разу в жизни оттуда не вышел. В полном одиночестве он сидел двадцать долгих лет в пустых комнатах своего дворца. Лишь некоторым избранным было дозволено входить в его «святая святых», и притом крайне редко. Седые пауки и большие крысы, которые кротко бегали большими стаями у ног святого, были его единственными компаньонами И днем и ночью к хмурому коцкому небу поднимались в окна столбы дыма из его трубки, словно это был дым от сожженных жертвоприношений. Так жил коцкий затворник двадцать долгих лет. В 22-й день месяца швата в году 5620-м (1860) — именно в тот самый четверг, когда в синагоге ежегодно читается фраза из святой Торы: «И было Моисею сказано: Взойди к Господу!» — ушел реб Менделе из мира, примиренный со своим народом и оплаканный сотнями тысяч своих преданных приверженцев, в благословенном возрасте семидесяти двух лет, составляющих сумму числовых значений согласных звуков древнееврейского слова «хесед» — «милость», «милость Божия».

Рассказывают, что реб Менделе был в дружеских отношениях с доктором, весьма «просвещенным» (просвещенный, то есть по-европейски образованный, звучит ругательством!). Этот «просвещенный» доктор, говорят, своими лукавыми высказываниями сумел возбудить в реб Менделе интерес и к другим вещам, кроме Закона Божьего и тайн каббалы. Я, однако, не думаю, что эти толки правдивы. Помимо этого я слышал — конечно, повторяю это без удовольствия, — что, дескать, снохи реб Менделе не стригли волос, что не стеснялись подавать руку чужим мужчинам и даже носили декольтированные платья. Но надо ли нам повторять старые мерзкие пересуды и всякую болтовню? Это ведь не что иное, как одни бабские масес, то есть сплетни.

Коцкие бури уже давно пронеслись и затихли. Только изредка то тут, то там блеснет молния и ударит гром. Однако коцчанам эти бури не нанесли вреда. Напротив. Они очистили воздух, и ряды коцких хасидов с той поры значительно выросли и усилились, их учение и знания углубились. Так же, конечно, случилось и с нами, в Белзе. Борьба всех нас проверила и закалила.

Надо сказать, что коцчане уже давно расстались со многими своими чудачествами. Немалая заслуга в этом принадлежит знаменитому ученику реб Менделе, реб Иче-Майру, или Риму, как коротко величали его согласно первым буквам его титула, имени и фамилии.

Рим был талмудистом, каких не встречалось, должно быть, уже столетия. Он автор книги Хидуше Рим. Его замысловатые талмудические проблемы и их научное решение настолько остроумны и так сложны, что стали общеизвестными поговорками. Если мы хотим сказать о какой-то вещи, что она чересчур запутана, мы говорим о ней, что она — как «римская кашье» или как «Римова проблема». Рим был раввином в Гере. «Гура-Кальвария» — так называли этот городишко христиане. Он примерно в пяти милях от Варшавы. И живет в нем всего каких-то 3000 человек. Почти все мужчины носят пейсы, и все они кожевенники. Но особого смрада от дубильного промысла там не чувствуется.

Рим был святым и вправду божественным. Однажды после еды он положил голову на стол и, наверное, с полчаса находился в такой позе. Похоже было, что он спит, но не обычным сном. Ибо вдруг Рим поднял голову и воскликнул: «Теперь я действительно знаю, что еда — это великое и благородное дело!»