В начале июля я бежал через Польшу во Францию. Медленной смерти в концентрационном лагере мой брат Йозеф предпочел самоубийство. Родители ушли из жизни еще во времена свободы, когда казалось, что мир, если не вечно, то по крайней мере еще долгие-долгие годы пребудет в тишине и покое. Осенью 1939 года Иржи уехал в Словакию, где все еще сохранялась возможность спастись. Подкупленное гестапо закрывало глаза, когда евреи стали готовиться в путь по Дунаю в надежде попасть сначала в Стамбул, а затем переправиться в Палестину. Воды реки пока оставались в значительной мере нейтральными. Более тысячи беженцев, от младенцев до стариков, в начале ноября покинули страну — сперва на речных пароходах, а затем на грузовых баржах, влекомых буксирами.
Даже при самой малой скорости беженцы могли достигнуть дельты Дуная менее чем за три недели. В Черном море они оказались бы уже вне досягаемости гестапо. Но не получилось: и без того медленное движение судов под всяческими предлогами приостанавливалось, словно им управляла какая-то неведомая посторонняя сила. И, уже достигнув дельты, беженцы снова оказались в лапах нацистов — суда были задержаны в порту Сулина, на расстоянии брошенного камня от свободного моря. На их беду, преждевременно ударили сильные морозы, редкие в этих краях. Реку сковал толстый слой льда, беженцы были арестованы и заперты в своих железных баржах при морозе, достигавшем порой тридцати градусов по Цельсию. Люди мерзли, оказавшись без какой-либо возможности обогреться, и голодали. Вспыхнувшие эпидемии дизентерии и гриппа привели ко множеству летальных исходов.
Обо всем этом брат писал мне в Париж — письма чудом доходили — и просил помощи для всех. В начале войны еще продолжали существовать различные международные организации — Красный Крест, Y.M.C.A.[2], Комиссия дунайского судоходства, различные еврейские, католические и квакерские объединения. Я привлек к делу своих друзей и вместе с ними использовал любые возможности. Но самой действенной оказалась прямая помощь наших земляков, осевших в Румынии, к которым обратился мой шурин, и вмешательство нашего посла Яна Масарика, уговорившего британское правительство выслать для несчастных беженцев спасательные суда. Однако спасение пришло не так скоро: люди были освобождены из ледяного плена и доставлены в Стамбул только в середине февраля.
Среди спасенных был и мой брат Иржи, если, конечно, можно говорить о спасении! Мечтатель всегда и во всем, он не подготовился для такого путешествия, не обзавелся даже самым необходимым. Багаж набил любимыми книгами — две сотни книг он вез с собой, — но не подумал даже о теплом белье и одежде, о каком-то минимальном запасе пищи. Он мерз и голодал больше других попутчиков, заболел пневмонией, которая осложнилась тяжелым воспалением почек. Когда в конце концов Иржи перенесли на спасательное судно, силы оставили его. Нефрит вскоре перешел в хроническую форму, затем в нефроз, который и привел брата к гибели.
О жизни Иржи в Палестине я знаю только из писем, присланных мне в Англию. Его здоровье немного улучшилось, когда он высадился на вожделенный берег Земли обетованной и на некоторое время был помещен в тель-авивскую клинику. Жизнь брата была нелегкой. Как и все нетрудоспособные беженцы из Чехословакии, он получал от наших организаций в Палестине скромную материальную помощь. Со временем его состояние ухудшилось, и он вновь и вновь должен был ложиться в больницу. К счастью, когда в Европе были преодолены некоторые порожденные войной препятствия, я смог помочь ему из Англии. Он переводил на иврит свои хасидские легенды и даже обдумывал новую серию рассказов о хасидских святых в Чехии. Чтобы немного развеять печальные мысли и привнести в свою жизнь чуть радости, он снова начал писать стихи на иврите и печатать их в различных журналах. Среди них было стихотворение о Праге и о Староновой синагоге. Его поэзия находила живые и теплые отклики.
Иногда болезнь настолько лишала его сил, что он не мог даже читать. В письмах, где брат описывает свои страдания — часто с проблесками мужественного юмора, — меня особенно трогали строчки, в которых он выражал надежду поправиться или, по крайней мере, дождаться возвращения в Чехию и встретиться со мной, с моими детьми, хотя я-то, как врач, хорошо понимал, что… Во всяком случае, конец жизни он провел в благодатном сухом палестинском климате, в объятьях своей давней мечты. Он любил убегать из Тель-Авива на природу, любил бывать в Иерусалиме, и при всяком упоминании о красоте палестинской природы его перо загоралось божественным огнем. О людях он писал немного, но люди любили его. В больнице и знакомые, и незнакомые заваливали его цветами.
Среди его лучших друзей были писатель Макс Брод и его супруга. Макс Брод и брат хорошо понимали друг друга и оба тосковали по Чехии, по Праге. Брод оставался верным Иржи до самого конца. Когда брат уже покоился на тель-авивском кладбище, Брод ухаживал за его могилой, проявлял заботу о его литературном наследии и прежде всего о книгах, которые брат завещал тель-авивской библиотеке. Иржи умер 12 марта 1943 года. Когда он умирал, но был еще в полном сознании, Брод принес ему корректуру книги, содержавшую его стихи на иврите, написанные уже в Палестине. Эта книжечка была издана на простой бумаге и очень незамысловато набрана, но название, данное ей братом, свидетельствует о том, каким великим утешением и лекарством для его страданий была толика поэзии, которую он, вопреки всему, находил в жизни. Книгу он назвал Меат цори, что значит «Немного бальзама».
Друзья Иржи в Тель-Авиве обозначили его могилу скромным каменным надгробьем. Однако сам он своей книгой «Девять врат» воздвиг себе величайший памятник! Эта книга — удивительное, оригинальное произведение, которым, вне всякого сомнения, будет гордиться чешская литература, но одновременно она являет собой и аутентичный документ истории евреев.
Однако судьба вдохнула в эту книгу еще и другой смысл, словно история уготовила ей еще и иную миссию: «Девять врат» стала бесконечно трагическим и печальным памятником, вознесшимся над огромным сумрачным кладбищем хасидов. По хасидским селениям, по деревням и местечкам, по целым районам, где они жили — Белз, Ропшицы, Лиженск, Коцк и прочая, — с того времени, когда брат бывал там, прокатились такие волны боевых сражений, как ни в одном другом уголке Европы. Так случилось в Первую мировую войну и даже после нее, когда повсюду уже воцарился мир. Беззащитные еврейские кварталы всегда и везде были хоть и бедной, но самой легкой добычей для любых армий и орд. Во Вторую мировую войну гекатомба началась вторжением гитлеровских войск в Польшу и беспощадным, ужасающим, по-нацистски методичным истреблением евреев. Как стало достоверно известно, на жителей этих оторванных от мира местечек и деревень приходится более чем девяносто процентов от всего уничтоженного в концентрационных лагерях европейского еврейства. Сейчас мы не располагаем никакими сведениями о судьбе хасидских селений. Все эти крохотные общины, каждая словно самостоятельное царство, в которых во славу Божию властвовали ребе-святые, все эти знаменитые синагоги и университеты в ветхих, приземистых лачугах, весь этот мир был обращен в руины или в пепелища. Все эти нищие, смиренные и счастливые людишки Божии, самые беззащитные из беззащитных, самые миролюбивые из миролюбивых, все они истреблены войной.
Быть может, где-то в Израиле или Нью-Йорке, среди евреев сыщется горстка старых набожных хасидов, которые еще сохранили обычаи, вынесенные со своей прежней родины. Но это лишь отзвук прошлого. Под голубым небом Израиля или в уличной суете Бруклина уже не может продолжаться та мистическая реальность, какой маленький хасидский народ наслаждался в своей галицийской обособленности от мира и от времени, в нищете, уравнивавшей всех, в свободе, подчинявшей всех лишь одной воле Божьей, и в том величавом вдохновении, которое нисходило на их религиозную общину через мудрость и чудеса святых раввинов.
