С каждым днем хасиды ко мне все внимательнее. Каких только подношений я не получаю от них! Лучший хлеб, молоко. Но ослабевший желудок все эти дары явно не принимает. И насекомые становятся все злее и злее. У них нет ко мне ни капли жалости! Мыши грызут мою одежду. Я сплю на полу на куче старой соломы. Весь мой вид безошибочно говорит о том, что я постепенно превращаюсь в самого настоящего хнёка и качерака — это два непереводимых прозвища, которыми хасиды награждают тех из своих собратьев, кто, усердствуя в набожности, совершенно не заботится о своей внешности. Тем временем уже давно сменилась декорация. Но разница была не слишком большой. На месте украинской степи теперь расстилалась степь венгерская — пушта. Мы уже не в польском Белзе, а в столь же запыленном венгерском местечке Рацферт (Уйфегерто) под Дебрецином, куда белзский ребе со всем своим двором удалился в начале войны.
Однако, чтобы утолить свою жажду в первоисточнике хасидизма, вовсе не обязательно было отправляться в Рацферт. Пушечные снаряды разметали деревни и города, и тысячи пейсатых евреев ринулись на запад, повсюду вызывая отвращение и презрение. Некоторым удалось сохранить свои книги и старые рукописи. Прага тоже не составила исключение: ее наводнили восточные евреи, которые создали свои собственные синагоги и дома учения. Среди тысяч беженцев было и несколько десятков настоящих хасидов самого разного происхождения и разного толка. На некоторое время Прага стала частью хасидской империи.
Белзский святой заболел. После настоятельных увещеваний он решается поехать в Марианские Лазни. Мы сопровождаем его на прогулках по лесным тропам; обычно окруженный своими помощниками и слугами, он отделен от нас, как Бог отделен от наших душ мириадами сфер и миров. Но сейчас, в лесу, среди деревьев мы можем подойти к нему. Он тяжело болен, но со всеми разговаривает очень весело. Мы сознаем, что его слова — слова необыкновенные, хотя он и говорит о вещах, казалось бы, совсем обыденных. Каждое его слово, пусть даже самое незначительное, таит в себе метафизический смысл. Его мысли постоянно сосредоточены на неземных сущностях, устремлены к сферам высшим. Он весело шутит с нами, однако мы ясно сознаем, что понимаем его слова не лучше деревянных карликов, украшающих леса Марианских Лазней. Так же весело и непринужденно, как с нами, людьми живыми, разговаривает он и с этими забавными фигурками. А если ни с кем не разговаривает, то про себя повторяет Талмуд, который знает весь наизусть. Все двенадцать огромных томов, содержащих тридцать шесть трактатов! Однажды, когда мы гуляли в лесу, он сказал: «Если бы вас со мной не было, я молился бы здесь вместе с этими деревьями». Он никогда не скрывал своих пацифистских воззрений. Его смелые высказывания часто поражали нас. Однажды, заметив у одной лесной дороги общественную кассу для сбора добровольных пожертвований на нужды войны, он возмущенно воскликнул: «И для этого надо собирать деньги?! Чтобы еще больше было убитых?» В другой раз он сказал: «Немец говорит: „Мне принадлежит вся земля!“ Англичанин говорит: „Мне принадлежит все море!“ А вот мой Йосселе (имя хасида, который в те дни вел богослужение), мой милый Йосселе сладко поет так: „Богу принадлежит море, ибо Он сделал его, Богу принадлежит суша, ибо руки Его сотворили ее“». С тех пор я в неоплатном долгу перед белзским святым. Я знаю, что он единственный, кого я должен благодарить за свое чудесное избавление от австрийской военной службы, за его заступничество перед Господом Богом. К счастью, все вернулось на круги своя. Борода и пейсы, которых я лишился в армии, отросли снова.
Прошло немало времени, когда я в последний раз видел Гаврила, своего пражского друга. Теперь он осел в Гивневе, что под Белзом, и делает большие успехи в учении. По всей видимости, ему там хорошо. Он даже недавно женился.
Мы снова в Рацферте. Осенние праздники кончились. На дворе 1918 год. Мы все страшно обессилены. Грипп делает свое дело. Но по белу свету уже шагает волшебное слово: перемирие — мир!
Изнуренного пражского юношу охватывает удивительное волнение. Он и сам не знает, что происходит с ним, как не знал этого и пять лет назад, когда совершил первое путешествие в Белз. В один прекрасный день он прощается со святым и с хасидами и уезжает. Его особенно и не удерживают. Все возбуждены, все радуются при мысли о доме и желают ему доброго здоровья и скорого возвращения к ним. Какую-то часть дороги они провожают его, а Мехеле из Байберка и вовсе доходит с ним до вокзала. Ведь они даже ели из одной миски. Еще раз — искреннее рукопожатие, и пражский юноша уезжает в Будапешт, а оттуда дальше — в Вену. К своим хасидам он вернется только в этой книге…
Герои нашего повествования — цадики, повелители и наставники хасидов. Слово «цадик» значит: совершенный, праведный или святой. Хасид, во множественном числе хасидим, означает человека глубоко религиозного, который всем сердцем предан определенному цадику. Основателем хасидизма был рабби Исруэль Бааль-Шем-Тов, который жил и служил в Польше в середине XVIII столетия. (Он умер около 1761 года.) Стотысячные поселения хасидов, живущих до сих пор почти в полной изоляции от окружающего мира и неизменно преданных своим своеобразным традициям, — это, можно сказать, государства в государствах Восточной Европы. Их истинными правителями являются внуки и правнуки святых, о которых я буду рассказывать в этой книге.
Дело в том, что рассказывать истории из жизни святых — одно из самых похвальных деяний каждого хасида. Он рассказывает о них при любых обстоятельствах: за едой, во время занятий, в поезде. И особенно — в годовщину смерти святого. При каждом упоминании имени святого не должно быть забыто слово «святой» или же присловье: «Да хранят нас заслуги его!» Горе слушателю, который объявит, что ту или иную историю он уже слышал. Долг каждого терпеливо внимать любой истории, даже если он сто раз уже слышал ее. Только так на протяжении многих лет все откладывается в памяти: имена героев, их жен, их современников и названия мест событий.
Рассказчиком может быть кто угодно. Если ты знаешь что-нибудь хорошее о каком-нибудь святом, твой рассказ должен быть принят с благодарностью и незамедлительно вознагражден кем-то из слушателей другим рассказом о том же святом, либо подобной историей, либо каким-то изречением другого святого. Если ты ошибся в иной подробности, кто-то из слушателей должен сразу же поправить тебя. Ведь им решительно все давно известно. И конечно, куда лучше, чем тебе!.. Рассказчик использует не только слова. Если ему не хватает словесного запаса, он может помочь себе жестами, мимикой, модуляцией голоса. Если рассказчик описывает что-то мрачное, он обычно понижает голос, бывает, до шепота. Если речь идет о чем-то таинственном, он ограничивается намеками и при этом многозначительно моргает или отводит глаза в сторону. Если ему надо наглядно изобразить неземную красоту, он делает так: закрывает глаза и покачивает головой из стороны в сторону, передавая неподдельный восторг. Такое убедительное выражение эмоций воспринимается слушателями лучше, чем подробное описание самыми изысканными и понятными словами. Слог рассказчика совершенно прост, без особого пафоса. Изложение может быть и непоследовательным. Рассказчик часто перескакивает от одного святого к другому — так что ничего удивительного, если и я сейчас последую его примеру.
Хасиды сознают, что не все рассказанное ими о своих святых происходило на самом деле; но это не имеет никакого значения. Если, скажем, какой-нибудь святой в действительности не совершал чуда, о котором идет речь, то все равно это чудо такого рода, что только он, и никто другой, способен был его совершить. Рабби Нахмен из Брацлава совершенно определенно заявляет, что «отнюдь не все сказанное (например) о святом Бааль-Шеме правда, но, даже если это и неправда, свято уже одно то, что так рассказывают об этом святом набожные люди». Человек, продолжает рабби Нахмен, в течение всей жизни постоянно погружен в магический сон и способен очнуться от него, лишь рассказывая о святых.
