Востриков вызвал Струева.
— Как это понимать? — кивнул он на заявление. — Очень уж рьяно ты взялся, Лев Сергеевич. Боюсь, что таким макаром ты всех испытателей разгонишь. С кем я буду план выполнять?
— Ну и пусть катится на все четыре стороны! Без него справимся! — отрезал Струев.
— Нехорошо, нехорошо так, Лев Сергеевич. А что скажет Копытин? Я и сам горяч, но все-таки надо знать меру. А то только на коня — и давай шашкой рубить…
— Так что мне делать? — хмурясь, спросил Струев.
— Поговорить с Суматохиным. Так, мол, и так, оба мы погорячились. Давай на мировую.
— Ни за что!
Востриков надел очки и сквозь них долго смотрел на своего заместителя, потом снял очки, должно быть, понял, что его не переломить.
— Ладно, иди, пришли сюда Аргунова.
— Зачем? — встрепенулся Струев.
— Попрошу, чтоб он поговорил с Суматохиным. Раз ты сам не в состоянии справиться.
…Андрей узнал о заявлении Суматохина сразу же, как только вернулся из полета. Об этом ему сказала Наташа.
— Андрей Николаевич, как же так? — Она чуть не плакала. — Волчка потеряли, Володю Денисюка, а теперь и Федора Ивановича?..
— Где он, этот кипяток? — спросил Аргунов.
— В летном зале. Нахмурился, как сыч, ни с кем не разговаривает. Сам с собой в бильярд играет.
Аргунов, не раздеваясь — его ждала еще одна машина, направился в летный зал. Суматохин был один, но не играл в бильярд, а расхаживал из угла в угол, злой и сосредоточенный.
Аргунов подошел к Федору, положил ему на плечо руку.
— Ты хорошо все обдумал?
— Обдумал.
— Горячку порешь, Федор. А нам с тобой это не к лицу.
— Да пошел ты! — ругнулся Суматохин. — Христосик нашелся. А я с ним больше работать не буду!
— Разве ты только с ним работаешь? — спросил Аргунов. — А со мной? А с Жорой? Волчок вернется…
— Он не вернется.
— А ты почем знаешь?
— Вот увидишь. Не тот у Валерки характер.
— Ну, хорошо. С Волчком дело особое. А мы с Жорой уже не в счет? Да, Федя, короткая у тебя память.
— При чем тут память?
— Как при чем? Не ты ли говорил: «Ребята, что бы ни случилось, давайте всегда держаться друг дружку!» Вспомнил?
Суматохин не успел ответить, как в дверь вломился Сандро Гокадзе.
— Вы только пасматрите! — закричал он с порога и двинулся на Андрея. — Сидит, панимаешь, как голубок, мирно беседует. И это вместо того, чтобы бежать за коньяком? Дай-ка я хоть обниму тебя, чертяку! — Он сграбастал Андрея в охапку и попытался приподнять, но не тут-то было. — Да, такого бугая разве поднимешь? Качнем его, ребята!
Привлеченные громким голосом Гокадзе, в летный зал набилось много народу. Техники, механики. Они подхватили Аргунова и стали подбрасывать его.
Андрей, как мог, отбивался:
— За что, ребята?! Что я вам сделал?
— И он еще спрашивает: за что?! — загремел Гокадзе. — Придется шесть раз подбросить, а пять раз поймать! Сын у тебя родился — вот за что!
— Ты шутишь? — спросил Андрей.
Гокадзе снисходительно улыбнулся:
— Нет, вы только на него пасматрите! Разве может Сандро Вартанович шутить такими вещами?
— Но откуда ты знаешь?
— Дочка сказала. Я тебе домой позвонил, а она: «Поздравьте меня с братиком!» Так что беру свои слова обратно.
— Какие слова?
— Что ты бракодел. Сын — это уже кое-что. А там, глядишь, и другого закажешь…
Андрей с радости не знал, что делать. Кинулся к Суматохину, стал тормошить его.
— Ты представляешь, Федя? Сын… И так неожиданно…
— Поздравляю, Андрей, от всей души поздравляю!
— Ну, тебя подбросить? — спросил Гокадзе.
— Куда? — обернулся к нему Андрей.
— Как — куда? К жене. Или ты совсем ошалел от счастья?
Андрей дошел уже до дверей, на ходу стягивая с себя высотный костюм, но вдруг остановился:
— У меня ведь еще одна машина!
— Ладно, — сказал Суматохин, — иди. Я за тебя слетаю.
— Спасибо, а вечером ко мне. Идет?
— Идет.
24
Город утопал в снегу. Чистый, нарядный снег шапками лежал на крышах, белым одеялом укутывал скверы, сверкающей бахромой свисал с телеграфных проводов, слепя глаза и радуя душу.
Андрей смотрел на улицы, по которым они проезжали, и не узнавал их. Было что-то ликующе-тревожное в этой первозданности снега, в этом застывшем безмолвии деревьев над шумливыми потоками тротуаров, в этом воздухе, настоянном на морозной свежести.
Гокадзе говорил бурно, горячо, то и дело нажимая на сигнал, высовывался в окно и ругался с прохожими. Андрей не слушал. Он в уме сочинял записку Ларисе. Как хотел бы он сказать ей много добрых, ласковых, нежных слов, таких, какие — он чувствовал — жили в его душе, а вот наружу вырваться боялись. Стеснялись кого, что ли?
«Милая, родная, девочка моя… Как я виноват перед тобой… И как тебе пришлось нелегко… А я в это время… даже ничего не почувствовал. Почему тебе одной?.. Почему? Это несправедливо. И я с радостью взял бы на себя хоть половину твоих мук… Родная моя… А как сын? Здоров ли? Ведь прежде времени… Береги себя и его…»
Так он сочинял записку, а когда подъехали к роддому и Гокадзе с готовностью протянул ему ручку, Андрей повертел ее в руках и на листе бумаги написал одно только слово: «Спасибо».
Нянечка ушла с запиской на второй этаж и долго не возвращалась. Андрей уже перечитал все списки новорожденных, вывешенные на стене. Нашел и свою фамилию.
«Аргунова Лариса Федоровна, сын, рост 49 см, вес 1 кг 900 г»..
«Боже мой, какая кроха!»
Андрей давно мечтал о сыне, еще когда была жива Светлана. Но Светлана подарила ему дочку. И вот спустя столько лет родился мальчик. Мужчина! Продолжение его самого. Как назвать? Может, Валеркой? Нравится ему это имя… Наверное, потому, что Русаков — Валера. Да и Волчок…
Вернулась нянечка.
— Придется подождать, — заявила она, — мамаша сейчас кормит.
— Хорошо-хорошо, я подожду!
Нянечка с интересом взглянула на такого рослого папашу, сравнила, очевидно, с крохой сыном и стала что-то записывать в тетради, потом опять как-то очень пристально, будто что-то припоминая, посмотрела на него. Андрей перехватил ее долгий взгляд. И вспомнил…
Был теплый день бабьего лета. Андрей стоял в коридоре с охапкой цветов, а к нему навстречу шла вот эта самая нянечка, только тогда еще молодая, с приветливым миловидным лицом. На руках она держала завернутую в одеяло девочку, а за нею, счастливо улыбаясь, медленно двигалась бледная Светлана.
— С доченькой вас, папаша! — мягким окающим говорком произнесла нянечка и передала ему новорожденную.
— Спасибо, хозяюшка. А это вам. — Андрей протянул ей цветы.
…Как торопится время!
Помнится, они все трое — Андрей, Светлана и Оленька — отъезжали от подъезда роддома на русаковском «Москвиче», низком, кургузом, самого первого выпуска, и Светлана все боялась за дочку: машина была очень тесной.
Видя нетерпение Аргунова, нянечка отложила тетрадь и отправилась снова на второй этаж. Вскоре она вернулась с запиской.
«Милый, — писала Лариса, — у нас теперь есть Виталька. Правда, он такой маленький: ни волос на голове, ни ноготков на пальцах, — но кричит басом. Вылитый ты. Даже родинка под мышкой такая же, как у тебя… Врачи говорят: ничего страшного, что преждевременный. Для семимесячного он — богатырь. Я чувствую себя хорошо. Как вы? Как Волчок?»
Андрей покраснел: Лариса даже здесь в таком состоянии помнила о Волчке, а он забыл…
Сандро Гокадзе терпеливо поджидал его в машине.
— Домой?
— Нет, ты поезжай. Мне нужно к Волчку. Как он там один?
…А Волчок был не один. Возле его кровати сидел Волобуев и молчал. Он вообще принадлежал к тем великим молчальникам, из которых слово хоть штопором вытаскивай. Мало кто на заводе знал, что Волобуев — мастер самолетного спорта. Перешел он на испытательную работу пять лет назад, а до этого обучал курсантов искусству пилотирования самолетом в Высшем военном авиационном училище летчиков.
