Виток, еще виток, еще!

Мертвой хваткой держал Волчок рули на вывод. С каждым новым витком машина будто бы начинала слушаться, поднимала нос почти до самого горизонта, а потом вдруг предательски делала резкий клевок. Так продолжалось долго, бесконечно долго. Волчка то вжимало в сиденье, то кидало на борт, то подбрасывало вверх, точно какие-то могучие силы задались целью измотать, лишить сил, выбросить его из кабины.

«А что, если в самом деле сигануть?» Лишь на один короткий миг представились безмятежность и покой под куполом парашюта. «А самолет?»

Машина, будто услышав пилота, дернулась носом вверх, к горизонту: «Не бросай меня!» Волчку даже почудилось, что вращение замедлилось, и маленькая, чуть вспыхнувшая искра надежды толкнулась ему в сердце, но уже в следующую секунду самолет снова клюнул носом. Волчка кинуло вверх, и, если бы не тугие привязные ремни, он расшиб бы себе голову о фонарь кабины.

Нет, он был бессилен что-либо сделать. Неотвратимо надвигалась земля.

«Прыгай!» — кричало в нем все.

«Прыгай!» — кричали красные рычаги катапульты.

«Нельзя — внизу люди».

Машина тряслась — вот-вот разлетится на куски.

«Нель-зя-а-а-а-а!»

…В палату вошел профессор:

— Сестра, как больной?

— Мне показалось, что он приходит в себя… И вот опять… Все шепчет: «Нельзя».

— Ничего, ничего, теперь выкарабкается. Можно пустить на минутку жену, когда он придет в себя. А сейчас положите ему на голову лед.

— Хорошо, Иван Петрович. Я сейчас.

— Нет, попросите другую сестру. А сами не отходите…

— Так уж пятые сутки не отходим.

— Надо будет, и десять не отойдем!

Иван Петрович недовольно засопел: «Ну и кадры… Когда-то, в войну, не считали суток… Падали от усталости, а дежурили».

Он открыл Волчку глаза, заглянул в их светлую пустоту с чуть теплеющим где-то в глубине темным живым зрачком, вздохнул и вышел.

Потянулись минуты, часы, дни. Волчок то приходил в себя на мгновение, то снова надолго впадал в забытье. И тогда он, здоровый и невредимый, шел по залитому цветами лугу, срывал ромашки, дрему, колокольцы, бросал их в подол Оксане.

Оксана сидела на цветущем лугу в ярком ситцевом платье и сама была похожа на диковинный цветок. Она ловила в подол цветы и смеялась — влажно и зовуще блестели зубы. А над ней так же властно и зовуще блестело небо, и ему казалось, что они чем-то неразрывно связаны между собой. Оксана и небо. Недаром же он в первый раз увидел ее, спустившись на парашюте с неба. Значит, судьба. И он сыпал и сыпал на нее цветы. Кидал их, пока Оксана не взмолилась:

— Пожалей меня.

— Нет, это ты меня пожалей. Сколько еще времени ты будешь меня мучить?

— Мучить?

— Да, мучить. Ведь ты знаешь, что я люблю тебя, а молчишь…

— А ты разве спрашивал меня?

Оксана высвободилась из-под цветов и пустилась наутек, а он бежал за ней и кричал:

— Вернись! Я люблю тебя!

— Любишь? Вот и хорошо. Вот и ладненько, — сказала сестра и заглянула в лицо Волчку. — Очнулся, милый? Ну и люби себе на здоровье. А я сейчас Ивана Петровича позову. Профессора. Который тебя от смерти спас. Он давно уже хочет с тобой потолковать…

Волчок долго, пристально вглядывался в ласковое лицо профессора с большим — картошкой — носом, с большими добрыми губами, вглядывался, словно хотел что-то припомнить и не мог. Иван Петрович помог ему.

— Вот мы и живем, — сказал он и улыбнулся своей тихой, усталой улыбкой. — Здравствуй, орел!

— Здравствуйте, — разжал пересохшие губы Волчок.

— Как самочувствие?

— Да вот, никак из штопора не выйду.

— А ты не думай об этом. Постарайся не думать.

— Я не думаю. А как глаза закрою — так и пошел…

— Не сметь закрывать! — приказал профессор. — Слышите, я вам запрещаю! — И вдруг по-отечески добавил: — У вас, кажется, скоро будет ребенок?.. Вот и думайте о нем. О сыне, о жене. А может, ждете дочку?.. — Своей корявой старческой рукой Иван Петрович дотронулся до круглой, как мячик, забинтованной головы Волчка: — А славно все-таки мы поработали. Можно сказать, собрали тебя из деталей. И мотор завели. Так уж ты не подводи нас — живи. Ладно?

— Ладно, — сказал Волчок и вздохнул радостно, — теперь уж смерть пусть меня подождет! Так запросто я ей не дамся.

Собрание было назначено на десять. Аргунов пришел раньше и теперь без дела слонялся по аэродрому, каждый раз обходя то место, где упал Волчок. Но как ни старался он, взгляд его то и дело натыкался на свежезабетонированное огромное пятно чуть в стороне от сборочного цеха.

Да, работа испытателей — это постоянный риск, невесело думал он, каждую минуту, каждую секунду надо быть готовым к схватке со смертью. Правда, многие испытатели выходили с честью из этих схваток, но опасность вновь и вновь подстерегала их…

Чкалов, Бахчиванджи, Гарнаев, Аметхан Султан, Шкурат, Гудков. Сколько их, этих бесстрашных рыцарей неба, которые ради дела отдали свои жизни! Один сгорел, другой взорвался, третий, спасая опытную машину, предпочел выбрать оптимальный вариант…

Волчок, очевидно, тоже выбрал оптимальный вариант.

Но тут было и другое. Другое? А что — другое?

Да, самолет падал, падал неуправляемый, в самой страшной для сверхзвуковой машины фигуре — в перевернутом штопоре. А чтобы вывести из штопора такой самолет, нужна при очень хладнокровных и грамотных действиях летчика значительная высота… Только летчику-испытателю, наверное, понятна та дьявольская борьба нервов и мыслей, которая овладевает человеком в критический момент.

На глазах Аргунова свершалось непоправимое: самолет штопорил.

И тогда он закричал:

— Валера, прыгай!

До сих пор собственный крик стоит в ушах. Закричал, осознав неотвратимость случившегося. Но уже в следующий миг понял и другое: Волчок не сделает этого, как не сделал бы и сам Аргунов, — внизу были цехи завода.

В отличие от обычных аэродромов с полосами подхода в стороне от населенных пунктов, заводские аэродромы чаще всего располагаются в черте города, и летчик в аварийной ситуации вынужден думать не только о том, как спасти машину, но и о жизни тех, кто находится внизу.

Так случилось, например, с прославленным испытателем Виктором Шкуратом.

За свою короткую летную жизнь он дважды садился вынужденно на лед, спасая людей и машину. А спасти машину — значит дать возможность разобраться в причинах, приведших к отказу…

И снова рвался в небо!

Аргунов близко знал этого бойкого чернявого человека, некоторое время ему посчастливилось даже летать вместе с Виктором. Знал Андрей и Гарнаева, и Гудкова. И вот их уже нет…

Но, теряя друзей по крылу, Аргунов никогда не раскаивался в том, что он избрал своим ремеслом испытание самолетов, лишь становился более собранным и внимательным в полете. А Волчка этому не научил…

И вот началось собрание.

Пришли все: и члены аварийной комиссии, и администрация завода, и представители заказчика, и, конечно, испытатели. Не было только Волчка.

Прозевал, прозевал я его, запоздало сокрушался Аргунов. А ведь в нем был заложен талант исследователя. Талант? Да, именно талант, только еще не раскрывшийся, мечущийся. Каждый испытательный полет — поиск. И Валеру отличала именно эта черта поиска, хотя иной раз он и срывался, за что в конце концов и поплатился. Его надо было вовремя одернуть, поставить на место…

Правда, тут было и другое. Индустрия производства порой настолько безжалостна…

План, план, план. Надо, надо, надо.

Струев тоже откалывал номера, да такие, за которые его следовало бы отстранить от полетов и взгреть как следует. Его и отстраняли, но, когда план прижимал, снова допускали к полетам. Ограничивались словами, полумерами.

Волчок, понятно, все видел и, как старательный ученик, быстро усваивал: раз Струеву все сходило с рук, почему ему не сойдет? Зато весь на виду. Ахтунг, ахтунг, в воздухе — Волчок!