— Я знал! — жестко отрубил Аргунов. — Мне бы, старому дюриту, отстранить его от полетов да взгреть как следует за самовольство, а я все с ним нянчился. Как же, думал, поймет! Понял…

— Да, рановато Валера с машиной на «ты» разговаривать стал. Вот и поплатился.

В комнату заглянул Володя Денисюк.

— Нашли самописец, — сообщил он.

— Цел? — в один голос спросили испытатели.

— А что ему — он ведь в бронеколпаке! Арестован до приезда аварийной комиссии. Нашли и летную книжку Волчка. — Денисюк повернулся к Аргунову: — Его документация в порядке?

— Конечно.

Появился Востриков — волосы, как всегда, взъерошены, галстук набок.

— Андрей Николаевич, а я тебя по всему ЛИС разыскиваю, с ног сбился! — рявкнул он прямо с порога. — Там тебя жена по телефону настойчиво добивается. Она в курсе?

— Не знаю. — Аргунов вышел.

Секретарша протянула ему трубку.

— Я слушаю…

— Наконец-то! — раздался облегченный вздох на другом конце провода. — Я чуть с ума не сошла. Услышала, что катастрофа, а с кем — не знаю.

Аргунов стиснул в руке трубку:

— Волчок…

— Тогда я побегу к Оксане…

— Не надо, — сказал Андрей. — Мы сами…

Он вернулся в штурманскую.

Товарищи сидели молчаливые, подавленные и выжидательно смотрели на него.

— Надо идти к Оксане, — сказал Аргунов.

— А что мы скажем? — вскочил Суматохин.

— Скажем все как есть.

— Ты что? Она ведь ждет ребенка.

— Ее подготовить надо, — заметил Волобуев.

— Тогда скажем, что ничего опасного. Дескать, легкая травма…

— Может, женщины это сделают лучше? — осторожно предложил Волобуев.

Суматохин презрительно фыркнул:

— Раскудахтаются, как куры!

— Мы сами поедем! — решительно подытожил разговор Аргунов. — Вы тоже с нами, Семен Иванович?

— Нет, нет, вы, пожалуйста, одни. У меня дел по горло. — Востриков поспешно вышел.

— Сходи, Жора, позови Струева.

— Струева?!

— А как же!

— Воля твоя, Андрей, но я с ним не поеду.

— И вообще, пусть он катится к чертям собачьим! — махнул рукой Сумахотин. — Это из-за него Валерка…

— Суматошный ты, Суматохин. — Андрей устало закрыл глаза.

— А ты как толстовец. Все прощаешь. Нет, я скажу! Все выложу этому чистоплюю! Я долго копил в себе! С меня хватит!

Вмешался Волобуев:

— Федя, я прошу… Сейчас не до этого.

Трое мужчин тяжело и медленно поднимались по лестнице.

— Кто там? — отозвался на звонок за дверями веселый голос.

Оксана стояла в шлепанцах, в домашнем платье и сияющими, чуть удивленными глазами смотрела на Аргунова.

— Это вы? А Валера еще не пришел.

За Аргуновым молча переступили порог Волобуев и Суматохин.

Еще совсем недавно они были в этом доме, и Валера с азартом пел:

— А я лечу, лечу, лечу…

Отлетался…

— Вы что, опять сговорились? — Оксана заглядывала за спины входивших в надежде увидеть мужа. — Вы пришли меня поздравить с днем рождения? Ну, Валерка! Ведь договорились — не раньше семи.

— Какой… день рождения? — У Аргунова пересохло в горле.

— А разве Валера не сказал? — Глаза Оксаны обиженно заморгали.

— Давай, Оксана, присядем, — тихо произнес Андрей.

Огромные испуганные глаза ее недоуменно остановились на нем.

— А где Валера?

Волобуев окаменело уставился в пол. Суматохин торопливо полез в карман за сигаретами. Страшно захотелось курить и Аргунову.

— Можно… мы покурим?

— Конечно. Но что случилось? Вы от меня что-то скрываете!

— Понимаешь, Оксана… — Андрей глубоко затянулся и закашлялся. — Проклятый дым… глаза ест. Дело в том, что Валера сейчас в больнице. У него нога…

— Какая нога? Да говорите же яснее, что с ним? — Глаза Оксаны наливались ужасом.

— Вывихнул, а машина упала… — Андрей почувствовал нелепость своих слов.

Оксана уже начинала понимать страшный смысл их прихода. Уцепившись за рукав Аргунова, она закричала:

— Нет, нет, это неправда! Это неправда! Неправда!!!

В больнице между тем делали все для спасения жизни летчика-испытателя.

Профессор Иван Петрович Зайцев, срочно вызванный в операционную, узловатыми, костлявыми руками без устали массировал грудную клетку распростертого на операционном столе летчика. Проходили одна за другой секунды.

На завод позвонили: нужна кровь первой группы. Вскоре в лаборатории выстроилась целая очередь — летчики, мотористы, механики, рабочие цехов.

Иван Петрович обливался потом: сестра не успевала менять тампоны. Когда капли пота заплывали в глаза, он недовольно фыркал и продолжал работать. Взмахом руки показал: «Дайте стул». К нему пододвинули больничную каталку. Он устало опустился в неудобную, с подлокотниками, каталку, седой, бледный, бледнее, пожалуй, лежащего перед ним больного. Опустился и тут же вскочил: некогда отдыхать! Он массировал остановившееся сердце. Верил: не может оно не откликнуться. Ему только нужно помочь.

— Но и ты помоги нам, — говорил он сердцу, — видишь, я слабею. Как-никак мне уже семьдесят, а ты здоровое, сильное. Только ленивое. Почему бы тебе не поработать еще хотя бы годов тридцать — сорок? А?

Он уговаривал сердце, как внука, с которым только что был на прогулке.

Дежурный врач участливо склонился над профессором:

— Иван Петрович, вы устали. К тому же все это… бесполезно.

— А ты… Чтоб духу твоего тут не было! — Профессор продолжал массировать сердце.

Пожилая тучная женщина, реаниматор, не поверила собственным глазам: неужели ожило? Неужели молчавшее сердце вдруг клюнуло, как цыпленок, пробивающий яичную скорлупу. Цыпленок просился на свет: пустите!

— Давай, милый, давай, — неизвестно к кому обращаясь, проговорил профессор и засмеялся. А руки делали свое дело: они мяли, давили, сжимали ребра, заставляли сердце еще раз клюнуть. Ну хоть один только раз, разочек!..

И сердце послушалось. Оно стукнуло раз, другой и третий… Снова остановилось.

— Шприц! Быстро! — это приказал уже дежурный врач, потому что профессору было некогда. Он забыл обо всем на свете, руками, кожей, нервами пальцев ощущая, как трепещет где-то внутри маленький комочек — сердце. Трепещет, бьется, хочет и никак не может наполниться кровью, чтоб вытолкнуть ее разом, с силой.

— А еще молодое, — упрекнул профессор, — куда уж тебе!..

Сердце как будто не вынесло такого упрека. Оно забилось слабо, с перерывами, но с каждым ударом все уверенней и уверенней, словно радуясь, что может еще биться.

Операционная сестра не выдержала, всхлипнула.

— Замолчите! — резко кинул профессор и уже мягче добавил: — Что вам, в первый раз, что ли? Пора бы привыкнуть.

Он приказал сделать еще два укола. Затем его руки опустились, тело устало сползло в глубь каталки. Успел подумать: «Ну ничего, остальное сделают автоматы».

— Камфару, — прошептал он.

Сестра быстрым, едва уловимым движением сняла с его лица маску.

— Но ведь ему только что…

— Не ему — мне!

Врачи, сестры, все, кто был в операционной, метнулись к профессору.

— Назад, — собрав силы, приказал он, — у вас есть кем заниматься! — И шепнул замешкавшейся возле него операционной сестре: — Не надо камфару… Лучше рюмку коньяку…

— А где взять? — так же шепотом ответила сестра.

— Вот я у вас и спрашиваю: где? На то вы и старшая сестра…

Коньяк в конце концов раздобыли, но он мало помог профессору, и из операционной его увезли, как больного, на каталке.

А следом за ним везли забинтованного с головы до ног, покалеченного, но живого летчика-испытателя Валерия Волка.

…Волчок открыл глаза лишь на пятые сутки. Увидел над собой белый, треснувший в нескольких местах потолок, подумал: «А почему оно не голубое? Опять нет погоды?»

Потом увидел белые стены, белые кровати, белые бинты на руках и ногах, белую косынку на голове сестры. Удивился: «Что это со мной?» И тут только вспомнил: рука судорожно впилась в штурвал, пытаясь вывести машину из штопора. Но машина, всегда такая чуткая и послушная, на этот раз окончательно взбунтовалась и никак не хотела подчиняться. Только в бешеной круговерти мелькали и пестрели, смазываясь и сливаясь в единый клубок, дома, море, аэродром.