– И ты думаешь, они согласятся?

– Они согласятся, если ты не поплывешь. Они рассчитывают взять тебя на испуг. Стой на своем: мы не против, если финансы все это официально авторизуют, а этого не случится никогда. Согласятся, – сказал он после того, как задумался на мгновение. – Согласятся, просто они еще об этом не знают.

Так же, как и я еще не знал, как сильно начнет биться сердце, когда телефон завибрирует у меня в кармане и я увижу имя Nastya. Я ни разу не разговаривал с ней после того вечера, то есть почти десять дней. Прощаясь, она сказала, что позвонит сама, и я до сего момента совсем не был уверен, чего хочу больше… не был уверен, но думал, не был уверен, но хотел, не был уверен… а теперь уже был уверен, услышав ее голос в телефоне: «Привет!»

– Привет.

– Ну вот, я позвонила.

– Хорошо, – первые слова осторожно, на ощупь, пока не нашел еще правильной интонации.

– Ты хоть узнал, с кем говоришь? Поздоровайся как следует.

– Конечно. Здравствуй, Настя. Рад тебя слышать. Даже если бы я не узнал твой голос, то все равно бы узнал, потому что прочел твое имя.

– Вот молодец. Теперь я тебя узнаю. Такой настоящий менеджер. Менеджер-маркетолог. Слушай, а что, определился номер?

– А почему он должен был не определиться?

– Ну не знаю, я тут звоню разным людям, когда определяется, когда нет.

– А ты где?

– Я? В Лондоне. – Снова почувствовал, как бьется сердце, так бьется, что в висках стучит.

– И долго ты там будешь?

– Недели две точно. Скажи, что ты хочешь приехать, ну пожалуйста…

– Хочу.

– Теперь скажи, что приедешь…

– Приеду.

– А теперь скажи… что не по работе, а потому, что хочешь меня видеть.

– Не скажу. По работе, но очень хочу тебя видеть. И если бы ты не позвонила, я сам бы позвонил.

– Какой ты милый, – засмеялась Настя, – как ты мило врешь, но все равно приятно. Надолго ты приедешь?

– На два дня.

– Задержаться сможешь?

– На день максимум.

– Скажи мне точно когда. Я постараюсь, чтобы у меня был выходной. Как здорово! Я когда звонила, уверена была, что мы увидимся. Буду тебя ждать и обещаю не называть тебя менеджером.

– Или маркетологом.

– Или маркетологом, – охотно согласилась Настя. – Я тебя правда буду ждать.

– Я тоже.

«За шлагбаумом – свобода», – повторяли герои какой-то чудесной книги, пытаясь эту свободу обрести. Фраза вспомнилась, когда самолет стал выруливать на взлетную полосу. По правилам компании бизнес-класс обычным сотрудникам полагался только при перелете свыше десяти часов, поэтому в Лондон я летел в окружении подростков обоего пола, возвращающихся в свои дорогие школы после проведенных дома каникул. Многие знали друг друга, что не способствовало атмосфере уединения и покоя, которая возникает, когда летишь в бизнес-классе хорошей авиакомпании на дальнее расстояние и кресло рядом пустует. Читаешь, смотришь кино, слушаешь музыку, ешь, спишь – немного устаешь, но очень хорошо прочищаются мозги, если, конечно, в полете не нужно готовить какую-нибудь презентацию. Наверняка кто-то знает физиологическое объяснение этого эффекта.

Но не в этот раз. Все три с половиной часа полета подростки соревновались в рассказах о том, кто за прошедшую неделю нарушил больше запретов и совершил больше гадостей. Их радостная активная позиция не находила поддержки у немногих знающих русский взрослых пассажиров, но и препятствий на пути обмена информацией тоже не находила. Худые и разъевшиеся, прыщавые и симпатичные – они все были, по крайней мере на словах, одинаково испорчены. Мне кажется, услышь родители хотя бы половину этих историй – перестали бы платить деньги за так называемое элитное образование.

А может быть, и не перестали бы. Девяносто процентов родителей платят за то, чтобы не иметь детей рядом, потому что они не знают, что с ними делать. И тогда вступает в дело маркетинг. «Вы боитесь того, как складываются ваши отношения с вашим же сыном, вы боитесь, что он попадет под дурное влияние в стране с вечными транспортными проблемами и дурным образованием? Вы боитесь, что он помешает вам, когда вновь начнет складываться недавно треснувшая личная жизнь? Прочь страх. Вы сильны и ничего не боитесь. Оставьте это слабакам и неудачникам. На самом деле вы просто хотите дать своему любимому ребенку отличное образование, – и уже совсем другим, нежным и ласковым голосом: – Самое главное, что вы можете сделать для своего ребенка, – это всегда любить и дать отличное образование. Просто позвоните по этому телефону. За нами пятнадцать лет отличных рекомендаций». В принципе этого достаточно. Даже Андрей говорил мне, что его то ли пятнадцати-, то ли шестнадцатилетняя дочь учится в Швейцарии. Типа некоторые считают, что там лучше, чем в Англии. Больше порядка. Но он, как человек умный, понимал, что дело не в этом. Это был один из редких случаев, когда он будто бы оправдывался: «Суд оставляет дочь с мамой, мама через некоторое время понимает, что не справляется, и через пару лет начинает рассказывать про дурное влияние и элитное образование. И приводить примеры. И продает тебе то, что всем так будет лучше. И конечно, ты понимаешь, что все это херня, что девочке в первую очередь нужны любовь, и понимание, и как можно больше тепла, и ты, будучи законченным циником, задаешь себе прямой вопрос: а ты справишься? И честно отвечаешь – нет. И соглашаешься с тем, что это лучший выход, что чужие люди научат ее тому, чему должен был научить ты, что ты не увидишь, как она взрослеет, а увидишь результат этого взросления, и не факт, что результат тебе понравится. Но зато и предъявить будет кому, если не захочешь предъявлять себе».

– То есть дело не в суде, который оставляет дочку с мамой? – спросил я его тогда.

– Конечно, нет. Дело в маме и папе, которые, будучи моральными уродами, вообще довели дело до суда, вместо того, чтобы по-человечески договориться и продолжать воспитывать ребенка.

– Мне кажется, ты мог бы отлично воспитать ребенка. Ведь дело не в том, сколько времени ты с ребенком проводишь, а в том, сколько ты ему за это время отдаешь.

Помню, он странно посмотрел на меня, наверное, потому, что весь этот разговор был для него чрезвычайно болезненным.

– Скажи еще, все дело в степени концентрации на том, что ты делаешь в настоящий момент. Не пытайся знакомить ребенка со своей новой подружкой, объясняя, как прикольно вы сходите в кино втроем. Перенеси подружку на другой день. Если начнет высказывать неудовольствие, значит, туда ей и дорога. Но, видишь ли, это все потом понимаешь, когда уже поздно что-то изменить, потому что процесс пошел не в ту сторону. То есть, конечно, как любой процесс, его можно оптимизировать, но это будет оптимизация процесса, идущего не в ту сторону. На этот счет никаких иллюзий.

Кстати, эту фразу о свободе, которую ощущаешь за шлагбаумом, я слышал от него же. Может быть, Андрею суждено было заниматься воспитанием тех, кого не смогли толком воспитать родители? Мысль показалась мне забавной, хотя вряд ли представится случай, чтобы поделиться этой мыслью с Андреем.

Что же такого происходит за шлагбаумом? Почему при прочих равных условиях тому, кто уезжает, всегда легче, чем тому, кто остается? Наверное, потому, что глобальный маркетинг в виде Iphon’ов, IPod’ов, биологических добавок и пластической хирургии не вытравил до конца заложенную в человеке страсть к приключениям. За шлагбаумом ты как будто на время приобретаешь новую идентификацию – та же внешность, то же имя в том же паспорте, но если ты не celebrity[23] и тебе не надо появляться на публике в больших черных очках – следствие либо чрезмерной популярности, либо недавно перенесенной пластической операции, – то ты оказываешься затерянным среди людей, которые тебя не знают и которым совсем не интересно, кто ты, с кем и как себя ведешь. Ты для них один из представителей огромного бродячего племени в джинсах, кроссовках, с черными рюкзаками. Сколько нас таких в одном только аэропорту Хитроу со всеми его терминалами – сидящих, идущих, пьющих, жующих, покупающих, разговаривающих по мобильному телефону, погруженных в экран ноутбука… Десятки тысяч? Именно так, особенно если ты путешествуешь эконом-классом.