Люди по большей части были рыбаки, мелкие землепашцы и ремесленники, которые выносили плоды своего труда на базар и там выменивали. Денег они не знали. Людей искусства и ученых кормила и одевала община, их содержали как пчел, собирающих мед. Ни убийства, ни грабежа, ни обмана островитяне тоже не знали, изредка суду приходилось иметь дело с мелким воришкой, с клеветником, который от скуки не сумел удержать язык за зубами, или с прелюбодеем. Осужденных не отделяли от других людей, просто их заставляли одеваться наособицу, на общинных собраниях сидеть поодаль от других и помалкивать, покуда никто не походатайствует за них перед судьей. Тогда при всем честном народе их снова облачали в обычное платье, городской голова целовал их во имя народное, после чего на радостях закатывали пир. Обитали на этом острове и настоящие язычники, которые почитали прежних богов. Правда, христиане и язычники поддразнивали друг друга тем, что было для них непонятного в чужой вере, но ни христианские, ни языческие священнослужители не имели права публично высказываться по поводу различий в вере и в культуре и тем паче — заявлять свою точку зрения в апологетических трудах. Ибо всякому было ясно, что плоды внешней и внутренней жизни хоть у христиан, хоть у язычников были одни и те же, и когда Пако прибыл на этот остров, приветствовать его вышло столько же язычников, сколько и христиан. А выходя из христианской церкви, он спешил в храм Диониса, особенно шестого января, когда праздновались Великие Дионисии. На празднике урожая и весной он присутствовал на мистериях Деметры, причем было известно, что множество христиан и даже христианских священнослужителей охотно принимали участие в этих мистериях. Ибо язычество весьма благочестиво подвизалось в сфере, которая раз и навсегда была — при четкости его требований — заказана христианству, иными словами, в той сфере, где природа, не ведающая греха, всецело покоится в божественном, божественное же осязаемо является в природе, уничтожает свою несказанность в богах и открывается чувствам вместо того, чтобы в догматических формах вверить себя рассудку. Христиане же на том острове утверждали, будто взамен многобожия им дарована Мария и святые, а кроме того, троебожие уже встречалось человеку в образе Отца, Сына и Святого духа; в этой тайне все человеческие установления и формы могут найти свое отражение в божественном, проистекать из него и его освящать. Язычники же и христиане соревнуются в своем приятии Бога, поскольку одни стяжали Божий образ из природы, другие — из книги, из тоски одинокого сердца, из духа истории. Но так как и те и другие рьяно наблюдали друг за другом, христиане в своей вере неизбежно заимствовали многое у язычников, а язычники, соответственно, у христиан, и языческое мышление, двигающееся преимущественно по горизонтали, равно как и вертикально перетекающее в бесконечность христианское, неизбежно скрещивались, подобно нитям на ткацком станке. Божье одеяние, которое они ткали таким образом, испещряли узоры спокойствия, полного желаний и кроткой доброты.
Пако потому и наведывался так часто на свой остров, что уж больно удобен был перевоз. Вскоре он начал ездить туда каждый вечер, когда лежал на кровати, под конец его ускользание на этот остров посреди потолка обернулось бегством, которое мало-помалу начало отягощать его совесть.
Итак, он покаялся старому профессору догматики падре Дамиано в своем бегстве на остров Утопия. Падре Дамиано гневно нахмурил брови — а был он на редкость трезвомыслящий мистик и, подняв рукой лицо Пако (коленопреклоненный падре Консальвес стоял перед ним в келье), буркнул: «Перемените келью либо попросите забелить ваш остров, а всего бы лучше: перестаньте туда ездить. И запомните: еще никто доселе не сумел переделать мир в утопию, никто, даже Он не сумел. Если вы попомните, падре Консальвес, что мир — это большая биржа (падре Дамиано в миру был известным банкиром), и если вы увидите, как низко упали Божьи акции, а между тем не перестанете их покупать, это значит, что про себя вы рассуждаете так: „Посмотрим, посмотрим, ничего нельзя знать заранее“. Так вот, уверяю вас, что таким манером вы проторгуетесь! Едва вы купили эти акции, курс снова падает, и падает, и падает, и не перестает падать, вас повсеместно считают бестолочью, над вами смеются, но бумага-то у вас останется, да-да, останется, хотя бы потому, что прилично сбыть ее уже невозможно. Выбросить — всегда пожалуйста, но продать?! Вам ведомо, что чада этого мира благоразумней, нежели чада света.
И вот без лишнего шума вы втайне пытаетесь по возможности снова выбросить на рынок свои обесцененные акции, основав Утопию, где-то там, ее никто не видел, но вы рассказываете о ней: ах да, на какие только чудеса не способно христианство! И каков же результат? Самое настоящее банкротство! Люди проведали: никакой Утопии на свете нет, нет этих спасенных, мирных христиан, этих распущенных и стремящихся лишь к вечности священнослужителей, нет вообще этой особой жизни, которая любит земное, как могут любить лишь язычники, которая одновременно ни в грош его не ставит, как заповедано лишь христианам, нет и нет, не существует никакой особой жизни. И христиане ничем не отличаются от прочих людей.
Когда это будет заново доказано, ваша Утопия предстанет обычной аферой, но кем же в этом случае предстанете вы? И где будет ваше место? Отвечу точно: за решеткой, как того либо другого финансового гения, что где-то то ли на Аляске, то ли на Миссисипи основал компанию, существующую лишь на бумаге».
Тогда, помнится, Пако с мольбой воздел руки: «А наша вера? Недаром же Христос сказал, что нам дано сотворить еще большие знамения и чудеса, нежели ему».
Тут падре Дамиано грубо расхохотался: «О да! И величайшее чудо состоит в том, чтобы сберечь веру в эту явно подмоченную акцию, причем отнюдь не потому, что так сказано в Откровении — это тоже могло бы обернуться пустыми обещаниями, — а потому, что в сердце своем мы решили: акция настоящая. Вот где путь, вот где истина, вот где жизнь — а вовсе не там и сям, для меня во всяком случае. Теперь же будь предан и отважен, веруй, надейся, а главное — люби! И тогда твоя акция подарит тебе больше, чем Утопия: она подарит тебе мужество быть человеком, которому ничто более не нанесет вреда, которого ничто более не разочарует. Ибо все ваше, речет Павел, вы же — Христовы».
Пако еще раз воздел руки.
«Верно, падре, но ведь если жизнь христианина ничем не отличается от жизни других, если она плодоносит не обильнее и не лучше, не дает ли сказанное еще один повод воспринять истинность этой веры как подтвержденную?»
Широкое, одутловатое лицо падре Дамиано помрачнело, он выпятил губы, и его вечно слезящиеся, с кровавыми прожилками глаза прищурились.
«Если своими словами вы хотите бросить упрек всем христианам вместе взятым, упрек этот неизбежно обратится на величие Божье. Ибо по его воле мы, все люди вместе взятые, стали таковыми как есть. И вот еще что, Консальвес, не существует понятий „в пределах церкви“ и „за ее пределами“. Пред Богом не существует даже отделяющих одну религию от другой барьеров, в которых мы, люди, явно испытываем потребность. Нерушимо лишь одно: Бог есть любовь, и кто пребудет в любви, тот пребудет в Боге, а Бог в нем. Любовь же есть наиболее скромная из всех добродетелей и может выступать в разных обличьях, где она становится неузнаваемой для нас. Вы же хотите узреть сияющие плоды христианства, все перекрывающие своим сиянием! О, Господи, да если б это все поддавалось точному статистическому учету, некрещеная часть человечества проявила бы величайшую поспешность, дабы в двадцать четыре часа принять святое крещение из одного лишь желания состязаться в мере добродетели.
Но божественное мышление далеко не столь практично, не столь расчетливо, не столь насильственно. Человек бывает буддистом, магометанином либо христианином не потому, что соответственная религия являет миру наилучшие плоды добродетели, а потому, что эти небесные одежды достались ему в наследство от родителей, но, главное, потому, что они, эти одежды, устраивают его паче других: в них он может свободно передвигаться, они согревают его, он привык к ним, он содержит их в чистоте и не выбрасывает, ибо традиция, она ведь тоже привязывает нас к Богу. Однако все эти одеяния сшиты из одной и той же ткани, из любви Божественной и любви к Богу!»
