В роли главного сторонника силовых акций из числа политиков выступил бывший государственный секретарь Д. Ачесон. На совещании у президента он говорил: «Хрущев создает основную угрозу Соединенным Штатам. Он стремится испытать волю Америки. Чем скорее произойдет развязка, тем лучше». Ачесон настаивал, чтобы советские установки для запуска ракет были ликвидированы при помощи авиационного удара.
Совещание 18 октября, однако, завершилось лишь принятием решения о введении морской блокады Кубы. Из 17 присутствовавших за это высказались 11 человек, против 6. Такое большинство сложилось после того, как президент попросил проинформировать его, гарантирует ли массированная бомбардировка уничтожение всего находящегося на Кубе ядерного оружия. Командование военно-воздушных сил ответило, что гарантий дать не может{837}.
По мнению большинства американских авторов, детально исследовавших эту проблему, решающий вклад в принятие компромиссного решения внес Роберт Кеннеди, в данном случае оказавший воздействие на позицию старшего брата. Роберт говорил о трех возможностях, перед которыми стояла страна. «Первая — вообще ничего не предпринимать. Но это — вариант бессмысленный, который вообще не следует обсуждать. Второй вариант — нанести мощный авиационный удар. Наконец, третья возможность — блокада Кубы. Я полагаю, что президенту будет крайне сложно принять решение о бомбардировках. Его будет сдерживать не только память о вероломных бомбардировках Пёрл-Харбора, но и влияние, которое окажут наши действия на международные отношения и положение США в мире… Мы должны немедленно предпринять действия, должны недвусмысленно продемонстрировать Кремлю нашу решимость добиться, чтобы Советы вывезли ракеты с территории Кубы». В то же время Роберт Кеннеди высказался за возможность поиска разумного компромисса: «Мы должны дать Кремлю некоторое поле для маневра, чтобы советское правительство сохранило свое лицо»{838}.[59] Упоминание о Пёрл-Харборе не было случайным. Мысль о нем приходила в голову Роберта Кеннеди вновь и вновь. Во время решающего заседания он передал брату-президенту записку: «Я теперь знаю, что чувствовал Тодзио, когда он планировал Пёрл-Харбор», которую тот не огласил, спрятал в карман, но которая, видимо, оказала влияние на его решение{839}. Итоги обсуждения подвел президент. Он заявил: «Я против вторжения на Кубу. Но мы должны считаться с возможностью того, что к декабрю на Кубе появятся 50 стратегических ракет. Поэтому я отдаю приказ о начале блокады Кубы. Если этой меры окажется недостаточно, мы будем готовиться к нанесению воздушного удара и к вторжению».
Примерно в таком же духе было выдержано и личное письмо Кеннеди лидеру кубинской эмиграции в США Хосе Кардоне, в котором говорилось, что у США «не существует ближайших планов вторжения на Кубу»{840}.
В один из самых критических моментов конфликта президент проявил высокое самообладание, чувство ответственности, по сути дела государственную мудрость, приняв решение, которое, однако, по чистой случайности могло оказаться роковым.
В этот же день, 18 октября, он встретился в Белом доме с министром иностранных дел СССР А.А. Громыко, которого сопровождал посол в США Добрынин. Хрущев направил Громыко, находившегося в это время в Нью-Йорке на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, в Вашингтон в расчете выяснить намерения Кеннеди и по возможности утихомирить американские страсти, но, разумеется, не раскрывать советских действий по размещению ракет на Кубе.
Обе стороны играли в кошки-мышки, обходя наиболее острые вопросы. Советской стороне было известно, что американцы обнаружили строительство ракетных баз, но ни единого слова на этот счет Громыко не произнес, ограничиваясь лишь общими фразами по поводу того, что в случае, если у американцев есть претензии к Кубе или СССР, их необходимо разрешить мирными средствами. Тем самым давалось понять, что возможен поиск компромисса. В то же время Громыко прибег к обычной демагогии по поводу наступательных и оборонительных видов оружия. Советский министр признал, что Советский Союз поставляет на Кубу оружие, но оно предназначено для обороны, а советники, направленные СССР, помогают кубинцам научиться обращаться с этим оборонительным оружием.
В данном случае в словах хрущевского посланца содержалась немалая доля истины, ибо только умалишенный мог бы представить себе, что Куба готовится к нападению на США. В действительности речь шла об обороне союзного СССР государства, оказавшегося неподалеку от американских берегов, и фактическом изменении баланса стратегических вооружений обеих стран.
В свою очередь Кеннеди выразил беспокойство по поводу поставок советского оружия на Кубу, не конкретизировав, однако, о каких видах оружия идет речь. Он добавил, что не имеет планов вторжения на Кубу и сдерживает «тех американцев, которые являются сторонниками вторжения»{841}.
Пытаясь как-то растормошить Громыко во время приема, надеясь подтолкнуть его к большей откровенности (это была явная утопия — Кеннеди явно не учитывал натуру этого деятеля, которого за пределами советской сферы влияния называли «господином нет»), Джон пригласил его на прогулку вокруг Белого дома, по его лужайкам и цветникам. В Розовом саду резиденции они оба уселись на крохотную скамейку, на которой едва поместились, почти прижавшись друг к другу. Но это не оказало на советского министра никакого эмоционального воздействия.
Зато Жаклин, которая специально вышла в сад, чтобы посмотреть на советского министра, не смогла сдержать улыбки, увидев эту сцену. Она подошла и совершенно наперекор дипломатическому этикету произнесла: «Оба вы выглядите совершенно абсурдно, сидя на коленях друг у друга». В ответ Громыко позволил себе рассмеяться, но линии своего поведения не изменил. Джон же, по ее воспоминаниям, заключил эту необычную беседу словами: «Мы, американцы, не меняем яблоко на фруктовый сад»{842}.
Похоже, что у первой леди произошло какое-то смещение памяти: ведь пока ни о каком торге речь не шла — условия компромисса касательно Кубы стали созревать через несколько дней после этой встречи, в переписке Кеннеди и Хрущева. Так что скорее всего эти слова были произнесены Кеннеди позже и в другой обстановке.
Через много лет в своих мемуарах А.А. Громыко пытался оправдать свою ложь, вместо того чтобы обосновать ее высшими государственными соображениями. Крайне неуклюже он писал: «Президент спросил у меня, имеют ли русские наступательное оружие на Кубе, и я сказал: никакого наступательного оружия на Кубе нет. Если бы он спросил меня прямо о ракетах с ядерными боеголовками, я сумел бы дать достойный ответ». И еще раз: «На всем протяжении беседы Кеннеди, вопреки некоторым имеющим хождение на Западе утверждениям, ни разу не поднял вопрос о наличии на Кубе советского ракетного оружия. Следовательно, мне и не надо было давать ответ, есть ли такое оружие на Кубе или нет»{843}. Но в своих воспоминаниях бывший министр просто вводил читателей в заблуждение. Об этом свидетельствует стенографическая запись беседы. Кеннеди прямо поставил вопрос, помнит ли советский министр его прежнее заявление, что Соединенные Штаты не потерпят советских наступательных ракет на Кубе. То есть слова «наступательные ракеты» были произнесены. Министр же в ответ заверил, что он помнит это заявление и что никаких ракет подобного типа на Кубе нет. Иначе говоря, и в ответе фигурировали те же самые ключевые слова.
Можно было говорить все что угодно, но на столе Кеннеди лежали злосчастные фотографии, и только огромным усилием воли он принудил себя не швырнуть их Громыко. Встреча советского министра с американским президентом оказалась безрезультатной. Она только усилила раздражение и опасения Кеннеди по поводу намерений советской стороны. Профессор Гарвардского университета Томас Шеллинг на конференции, проходившей на курорте Хокс-Кей (Флорида) в марте 1987 года, иронично комментировал: «Громыко, вероятно, знал, что происходило на Кубе, и он, вероятно, думал, что Кеннеди знает об этом, он также по-видимому думал, почему Кеннеди не поднял об этом вопрос, и всё это показывало джентльменское отношение к делу»{844}.
