В этом эпизоде мы видим и осведомлённость канцлера в датских делах, стоящих далеко не на первом плане в Иностранной колллегии, и мудрый, государственный трезвый подход к делу, и мягкая, не оскорбляющая достоинство Корфа начальственная назидательность. Разве так действуют авантюристы?
Или затронем больной вопрос о мздоимстве. Как известно, Бестужев-Рюмин на всю жизнь сохранил тёплые чувства к Бирону. Когда Курляндия осталась без герцога, канцлер неоднократно ходатайствовал перед императрицей о возвращении Бирона в Митаву. Этим самым Россия освободилась бы от критики Европы об узурпации герцогства и укрепила бы свой авторитет в Балтийском регионе. Лояльность Бирона Бестужев предлагал контролировать взятием его сыновей на русскую службу (что, кстати, предлагал сам Бирон), но Елизавета категорически отказывалась от этой идеи.
И тем примечательней, что когда в 1749 году к Бестужеву обратился граф Гуровский, представлявший интересы Морица Саксонского, с просьбой за 25 тысяч червонцев поддержать кандидатуру Морица на пустующее место курляндского герцога, канцлер деньги не взял, хотя легко мог это сделать. Государственные интересы в данном случае перевесили, о чём Алексей Петрович писал фавориту графу Разумовскому: «Но я весьма верный её императорского величества раб и сын отечества у чтоб я помыслить мог и против будущих интересов её и государства малейше поступить».
Далее Валишевский пишет, что предание «относительно его дарований государственного человека, по крайней мере в России, стоит в полном противоречии с целой совокупностью столь согласных между собой документальных данных, что у историка на этот счёт не остаётся никаких сомнений… Этот ложный великий человек не обладает… никакими данными, кроме удачи, обусловленной внешними обстоятельствами, благоприятствовавшими ему, которые позволяли бы ему стоять в первом ряду среди людей не с ярлыком великого негодяя».
Заметим, что удача не так уж часто баловала Бестужева и на дипломатическом поприще, и в жизни вообще, а скорее наоборот. Взять хотя бы шведские дела, в которых русской дипломатии редко удавались крупные победы и удачи. Внешняя политика вообще определяется чаще всего обстоятельствами, не зависящими от министра иностранных дел. Удача удачей, но Россия в течение 15 лет вполне уверенно действовала в «концерте» европейских государств, причём в довольно неспокойное и чреватое всякими опасностями время. Во главе внешней политики Российской империи стоял в этот период А.П. Бестужев-Рюмин.
Интересный эпизод, характеризующий Бестужева с совершенно неожиданной стороны, приводит Соловьёв. Чтобы провести графа Брахе на пост лантмаршала (президента или спикера) шведского парламента — риксдага, посол России в Швеции Н.И. Панин в 1755 году на подкуп его депутатов запросил у Петербурга от 20 до 30 тысяч рублей. Панин, при вступлении в должность считавший использование денежных подкупов бессмысленным делом, по всей вероятности, успел за прошедшие 5 лет «ошведиться» и забыл про свои принципы пятилетней давности.
Петербург ему их быстро напомнил. Ответ канцлера на реляцию посла был подобен холодному душу. При этом Бестужев подчёркивал, что его письмо следует рассматривать как частное и дружеское, потому что над составлением официального ответа Иностранная коллегия ещё должна была потрудиться. В Петербурге, писал канцлер, никто и слышать не хочет о том, чтобы выдать Панину запрашиваемую им сумму, так что он просто не в состоянии что-либо сделать по этому поводу. В этой ситуации, по мнению Бестужева, остаётся только «предавать шведов их собственному жребию, довольствуясь одними безубыточными случаями вселять между ними… недоверенность и несогласие; образ их правительства сам то по большей части… делает; а что до посторонних денег принадлежит, то… пример неоднократных издержек… показует, что сколько нам волка ни кормить, он в лес убежит; …и какие бы мы великие суммы ни истощили, Франция с половинными издержками всегда больше нашего сделает…». Избрание графа Брахе, продолжает канцлер, ничего существенного для России не изменит, потому что он — швед и будет ничем не лучше предыдущего лантмаршала Унгерн-Штернберга, который, получив от русских мзду, лишь только вредил России. Таким же шведом, по мнению канцлера, был и посланник Швеции в Петербурге граф Поссе, который «сколько наружность ни наблюдает, есть однако же внутренно клятвенный мне и вам злодей, хотя к тому другой причины и не имеет, как только что он родился швед да таким и жизнь свою скончает».
Утверждать, что бессменный руководитель внешнеполитического курса России в 1742—1758 гг. не соответствовал своему посту, было бы, с нашей точки зрения, довольно безответственно и легковесно. Лучшим доказательством того, что Бестужев-Рюмин был успешным русским политиком и дипломатом, выступавшим за утверждение национальных интересов страны, являются то уважение к России со стороны европейских держав, тот страх, та неприязнь и огульная критика, с которой обрушивались на него все эти годы из европейских столиц. Вот Карл Нессельроде не снискал к себе в Европе такого негативного отношения, а что он сделал для России и что он оставил после своего 40-летнего нахождения у руля внешней политики страны?
Сейчас мало кому понятно, при каких раболепных и унизительных обстоятельствах действовали в абсолютистской России все её подданные, включая канцлеров и министров. После смерти Петра вплоть до пришествия на трон Екатерины II у кормила государственной власти не было ни одного монарха, который бы терпеливо и заинтересованно вникал во внешние дела страны. Как мы уже упоминали выше, Елизавета Петровна, с которой пришлось все эти годы работать Бестужеву, временами испытывала чуть ли не патологическую неприязнь к государственным делам, предпочитая им всякие развлечения, а между тем без подписи государыни не мог действовать ни один министр, ни один сенатор.
Бестужев, чтобы заинтересовать императрицу внешними делами, нашёл к ней верный подход — ссылаться на заветы Петра I. Он и систему свою называл системой Петра Великого. «Это не моя политика, а политика вашего великого отца», — часто говорил он. Когда ему нужно было добиться от неё нужного решения, он буквально заваливал её кипой бумаг — нот, меморандумов, протоколов, вызывая у неё полное отвращение к делу. «Вот она какова, политика!» — произносила она в отчаянии и просила изложить дело вкратце. Тогда Бестужев делал ей такой путаный доклад, что она, ничего в нём не поняв, махала в отчаянии рукой и говорила: «Делайте, как хотите» и подписывала бумаги, не заглядывая в их содержание, за исключением документов об объявлении войны или о вынесении смертного приговора. В первом случае она откладывала решение до зрелого и всестороннего обсуждения, а во втором — отказывала вообще.
Канцлеру приписывали и другие трюки и хитрости, выражавшиеся в том, что он якобы в беседах с иностранными посланниками симулировал заикание или приказывал своим помощникам писать неразборчивые ноты, чтобы потом иметь возможность их исправить или дополнить. Мардефельд отмечает, что Бестужев часто ссылался на свою плохую память, в то время как она у него работала прекрасно. Под этим предлогом он часто просил устные представления изложить в письменном виде. На наш взгляд, это был отличный способ сбить спесь с прусского посланника, ненавидевшего всеми фибрами своей души русского канцлера, и собраться с мыслями для ответа.
Прусский посланник также утверждает, что Бестужев был архитрусом и для придания смелости часто выпивал перед беседой несколько рюмок вина. И тут мы не согласимся с А. Мардефельдом. Бестужев не был трусом — в пользу этого свидетельствует хотя бы то, как он переносил свои аресты, ссылки и наказания. А вино он пил, по всей видимости, как всякий русский (да и не только русский), например, для придания бодрости духа. Что касается трюков и хитростей, применяемых им в дипломатической работе, то в этом мы вообще не видим ничего дурного, а наоборот, расцениваем их как положительное качество дипломата или, по крайней мере, как вполне безвредную причуду, придававшую его характеру дополнительную привлекательность.
