Танцовщицы были в коротких нарядах, таких прозрачных, что они казались легкой дымкой на их совершенных фигурах. Грациозные тела соединялись, разъединялись, образовывали скульптурные группы и сплетались снова в подобие букетов цветов.

Гости замерли, не допив чаши, не договорив слова, не закончив жеста, очарованные музыкой и танцем.

– Хариты смягчают наши сердца и наполняют их дружелюбием и радостью, – сказал своей подруге один из гостей.

Внезапно, единым движением танцовщицы расстегнули фибулы, и их легкие одежды соскользнули на землю. Теперь обнаженные тела совершенных форм неистово двигались, словно охваченные лихорадкой страсти, наклонялись станы то в одну, то в другую сторону, напрягались и расслаблялись мышцы живота. Их груди колыхались, лица пылали, на них появилось выражение возбуждения.

Весь сад наполнился аурой лихорадочного желания.

Даже Лисипп, обычно сдержанный, почувствовал биение крови в висках и наклонился к Таиде:

– В твоем доме, прекрасная Таида, Музы и Грации встречаются с Эросом.

– Так же, как и в жизни, Лисипп.

Музыка оборвалась одним слитным аккордом. Юные танцовщицы, подхватив одежды, убежали.

Гости разразились возгласами удовольствия.

Вновь заиграла музыка, и вслед за танцами началась пантомима.

Лисипп оценил эту весьма искусную перемену: сначала пробудить чувственность гостей, доведя их почти до исступления, а затем дать пищу для ума.

Молитвенно вздымая руки к небесам, участники представления выражали свое восхищение красотой Психеи, которую изображала Иола. За происходящим, стоя в стороне, ревниво наблюдала Афродита. Когда Психея удостоилась почестей, предназначенных самой богине любви, и путь ее стали усыпать цветами, Афродита в гневе отвернулась.

Один из представителей золотой молодежи с придыханием произнес:

– Иола так хороша, словно и есть сама Психея!

Его подруга, возлежавшая рядом, ревниво глянула на молодого человека и с наигранной улыбкой, в пику ему, заявила:

– Сейчас должен появиться сын Афродиты Эрот. Его играет сам Ликон… И я должна заметить, что не только его игра, но и он сам великолепен.

Тот, для ушей которого все это было сказано, кажется, даже не заметил укола и продолжал следить за Психеей – сквозь тонкую ткань легко было разглядеть совершенную девичью фигуру.

Разгневанная Афродита повелительным жестом указала Эроту на Психею. Эрот согласно кивнул, извлек серебряную стрелу из золотого колчана и направил ее на Психею.

– Нельзя вообразить себе более трагической судьбы, – воскликнула Таида. – Психея – пленница плоти. Она живет, дышит и думает только о ней.

– Разве это не прекрасно? А что же, по-твоему, любовь? – поинтересовался скульптор. Его утонченный вкус угадывал в Таиде что-то особенное, отличающее ее от всех остальных женщин.

– Это высший экстаз!..

Лисипп улыбнулся:

– Своеобразная философия.

– Это моя собственная теория. Не забывай, что у гетер достаточно времени для размышлений о любви.

– Ну и к каким выводам ты еще пришла?

– Что большинство мужчин совершенно не способны к любви. Для них легче командовать целой армией, вершить судьбы мира, не в лучшую сторону, чем любить. И еще: по-моему, гораздо лучше быть любимой, чем любить самой.

– Как же так, если любовь – высший экстаз?

– Тот, кого любят, обладает таким могучим влиянием, что может изменить многое к лучшему в этом мире.

Лисиппу все больше и больше нравились смелые, не лишенные остроумия рассуждения гетеры. Внезапно он встал, сбросил гиматий, закрепил его на столе, достал из складок одежды кусок угля, который всегда носил с собой, и, усевшись поудобнее, стал рисовать Психею.

В это время Эрот склонился над спящей Психеей и поцеловал ее.

Ночная бабочка влетела в огонь светильника и упала, сгорев в нем. Заметив это, Лисипп оторвался от рисунка, наклонился к Таиде, также проследившей за печальной участью бабочки, и с затаенной грустью сказал:

– Бабочка летит на огонь, не зная, что обожжет крылья или сгорит в нем сама… Мы же знаем, что страсть способна погубить нас, и все же не противимся ей…

Таида усмехнулась:

– Дорогой Лисипп, твое сравнение само по себе, конечно, верно, но нельзя забывать, что человек наделен разумом и в его силах повести себя так, чтобы не сгореть, как эта несчастная бабочка.

– Наши представления о собственных возможностях часто являются нам такими, какими мы хотели бы их иметь… Жизнь сложнее, нередко печальнее… Впрочем, мир, в котором нет страсти и печали, неинтересен… Во всяком случае, мне. И я думаю, что многие готовы были бы сгореть в огне, если сквозь пламя видели бы твой лик, Таида…

Таида лукаво взглянула на Лисиппа:

– И ты тоже?

– Конечно!

– Спасибо, Лисипп. Я, как и всякая женщина, не могу не быть благодарна за такое признание. Но я слишком хорошо отношусь к тебе, чтобы желать талантливому скульптору Эллады участи бабочки.

– Отчего же? Быть бабочкой прекрасно. Это светлый символ. Ведь душа человека подобна крылатому насекомому, которое то ползет по земле червяком, то возносится к небу бабочкой. Сколько раз она была гусеницей и сколько раз – бабочкой? Она этого никогда не узнает, но она чувствует, что у нее есть крылья.

Психея с повязкой на глазах ощупывала лицо, шею, плечи Эрота. Порой она пыталась сорвать повязку, но тот не давал ей это сделать. И лишь когда Эрот разметался на ложе любви, Психее удалось приподнять ее. Взглянув в прекрасное лицо юноши, она замерла очарованная его красотой.

Грозный удар грома словно предупредил об опасности. Почувствовав угрозу, Психея закружилась, заметалась, пытаясь вырваться из заколдованного круга, но усилия ее были напрасны. Она напоминала опалившую крылья бабочку.

Лисипп задумчиво смотрел на Таиду, отложив в сторону рисунок.

– А ты, Таида, изведала муки любви?

– Нет, Лисипп!.. Пока нет…

Помолчав, она прибавила:

– Мне кажется, любовь для того, кто любит, с одной стороны – экстаз, а с другой – недуг.

– Любовь – не недуг, нелюбовь – недуг. Так считал Сократ, и я согласен с ним.

Лисипп снова продолжал рисовать.

Простирая руки к небесам, Психея молила вернуть ей возлюбленного, но руки ловили лишь пустоту. Она упала в изнеможении. Гости затихли, потрясенные талантом Иолы.

Молчание прервал Лисипп:

– Я решился – сделаю статую Эрота! До встречи, Таида!

Он накинул на плечи гиматий.

Таида встала, чтобы проводить дорогого гостя, засмеявшись, провела пальцем по скрещенным рукам, нарисованным на плаще…

Они направились к выходу.

По пути цепкий взгляд Лисиппа уже следил за рабынями, бесшумно скользившими между гостей… Дойдя до колонны, скульптор спросил у Таиды:

– Кстати, скажи откровенно, Таида, на что ты так богато живешь?

– У меня много друзей. Вот мое богатство.

Лисипп на секунду задумался, затем согласно кивнул:

– Верно, друзья большее богатство, нежели тучные стада коров и баранов… Но ведь богатого друга надо завлечь в свои сети…

– Быть может, Лисипп, ты станешь помогать мне в этом?

– С радостью, если сумеешь меня уговорить.

Таида засмеялась.

Вдруг Лисипп заметил Птолемея.

– Смотри, Таида, перед тобой еще одна жертва. Она возбуждена и не видит паутины…

Гетера усмехнулась, но не без довольства:

– Паутина во мне, Лисипп?

– Красота – та же паутина, клянусь Арахной.

Таида не успела ответить – к ним подходили Неарх и Птолемей.

Неарх приветствовал гостей, многие из которых были ему хорошо знакомы:

– Хайрете!

Гости, особенно женщины, радостно встретили Неарха:

– Хайре!

– О, Неарх! Мы рады видеть тебя!

– Я тоже рад!..

– Откуда ты?

– Из Коринфа. Решили заглянуть к прекрасным афинянкам по дороге в Пеллу.

Неарх замолчал, увидев Иолу, и тут же, извинившись, направился к ней. Еще не дойдя до возлюбленной, он весело приветствовал ее.

– О, моя несравненная! – Он рванулся к ней навстречу: – Будто вижу златокудрую Афродиту, выходящую из пены морской на песок Амафунта!