Пока искала его, все эти долгие месяцы одно себе повторяла: «Вот найду я Лу, и все станет как раньше».

Выдумки. Я просто утешала себя. Чтобы не свалиться и не помереть.

Хорошая выдумка. Жаль только, что неправда.

А правда совсем другая. То, что с человеком случается, меняет его навсегда. К добру или к худу. Назад дороги нет, плачь не плачь. Вроде ничего сложного, а понять нелегко.

Эту правду Город Надежды накрепко вбил мне в сердце. В тот первый раз, когда меня запустили в Клетку и заставили драться.

Сколько себя помню, мы с Лу были одно, только он лучше. Я — темное, он — светлое. Еще до рождения мы делили с ним кровь и дыхание материнское. Мы — две половинки одного целого.

А теперь он не может мне помочь. И я не могу ему помочь. И поодиночке нам не справиться, это уж точно. Впервые в жизни мне нужен не Лу. Кто-то другой.

Мне нужен Джек.

Джек…

Тоска по нему угнездилась глубоко, в самых костях. Его серебряные глаза, его кривая ухмылочка. Тепло его кожи, запах солнца и шалфея. Но больше всего мне не хватает его спокойствия. Покой его сердца, тихая заводь.

Лу неправ. Зря он так. Если Джек сказал, что мы с ним встретимся у Большой воды — значит, встретимся. Джек слово держит. Мне бы только увидеть его снова. Поговорить. Он меня выслушает и поможет разобраться, как все исправить. Как сделать, чтобы нам с Лу полегчало.

Он прогонит тени. Заставит замолчать шепоты. Обнимет меня и вылечит все раны моей души.

Хочу, чтобы Джек был со мной.

Тогда все снова станет правильно.

У самого лагеря Лу вдруг что-то замечает. Щурится, вглядывается в даль. Тогда и я вижу. С востока приближается столб пыли.

— Брось-ка мне дальнозор, — велит Лу. Первые его слова за всю дорогу от холмов. Подносит дальнозор к глазам. — Еще один караван фургонов, — говорит Лу. — Который уже, с тех пор, как мы здесь?

— Четвертый… нет, пятый, — говорю.

— Люди снимаются с мест, — замечает Лу. — Даже в этих богом проклятых краях.

Всматривается получше. Как всегда. Больные. Старые. Ненужные.

— Поговорим с ними, — прошу я. — Вдруг они нам помогут. Можно было бы с ними поехать.

— Я с восьми лет забочусь о нашей семье, — огрызается Лу. — Наверное, соображаю, что для нас лучше. Скажешь нет?

— Не скажу, — отвечаю я. — Лу, я не хотела…

— Не надо нам ничьей помощи, — цедит Лу. — И пусть не суются к нам просить воды. Самим не хватает.

— Я посторожу, пока они не пройдут, — вызываюсь я.

Он кивает. Бросает мне дальнозор:

— Если сюда повернут — свистни.

— Слушай, Лу…

— Да?

— Мы с тобой… все нормально, правда?

— Конечно. — Лу улыбается одними губами. — Полный порядок. — Он щелкает языком, и Рип уносит его к лагерю.

Наша стоянка устроена у подножия большущей кучи разбитых автомобилей. Другого укрытия от ветра на много миль вокруг не найдешь. Со времен Разрушителей осталась. У нас на Серебряном озере была похожая. Па говорил, Разрушители поклонялись машинам. Эти груды у них были вроде алтарей. Здешняя давно затянулась землей, заросла травой. Только с наветренной стороны кое-где торчат поднятые ржавые обломки. Там колесо, здесь фара. С другой стороны рощица корявых сосенок и родник. Вплотную к автомобильному кургану вода вроде бы должна быть с ржавчиной, а нет, чистая. Правда, мало ее, крошечная лужица. Только-только хватает самим напиться и лошадей напоить.

Я слезаю с Гермеса. Карабкаюсь на холм. Навожу дальнозор на караван. Скоро уже и людей можно рассмотреть. Впереди старуха верхом на кабане. Косматая, сгорбленная. Дальше мулы тащат повозку, в ней мужчина и женщина. У женщины на руках ребенок спит, она от него мух отгоняет. Позади всех девчонка, по возрасту как я примерно, крутит педали трехколесной тележки.

Меня им не увидеть, я хорошо спряталась. И все-таки мужчина в повозке вдруг поднимает голову и смотрит прямо в мою сторону. Может, стекло дальнозора блеснуло на солнце. Один взгляд, и чужак снова отворачивается.

У него усталое, озлобенное лицо и желтоватая нездоровая кожа. Видно, последнюю надежду где-то по дороге обронил, давно уже. И все они с виду жалкие. Больные, наверное. Может, кровохарканье, а то и что похуже. Нам уж точно не надо, чтоб они к нам за водой завернули.

И все караваны, что через Пустоши идут, такие же. Старики, еле живые взрослые да больные дети. Куда уж им путешествовать, тем более по таким дорогам. Правильно Лу сказал, по всему западу люди снимаются с мест.

Интересно, почему.

Идут и поодиночке, не только караванами. Мы видели, что осталось от одинокого путника. Его уже доедали падальщики, шакалы и грифы. Только цвет волос да размер ботинок можно определить. Ботинки хорошие были, крепкие. Томмо подошли. Когда берешь у мертвых, муторно на душе, только этому типу не ходить больше, а у Томмо впереди долгая дорога. Мы завалили тело камнями, и Лу сказал несколько слов, хороших таких.

Когда становится ясно, что караван здесь не задержится, я встаю и отправляюсь к нашему лагерю.

Одно хорошо — выяснилось, что Томмо гениально готовит. Айку на кухне помогал и научился. В «Одиноком путнике» с утра до вечера проезжающих кормить надо было.

Он жарит-парит, режет, толчет и перемешивает. Потом сыпанет щепотку трав из заветного мешочка, и любая дрянь идет на ура. Мы уже довольно давно пробавляемся сверчками да мелкими ящерками, от них только сильнее есть хочется. С собачатиной Томми развернулся вовсю. В кои-то веки мы наелись до отвала. Странно сказать, меня голод особо не мучает. Вроде знаю, что голодная, потому что живот подводит, а мне как будто все равно. Половину своей порции отдаю Томмо.

Мало-помалу вечереет. Усталые сосны душистей пахнут. Их сухие иголки шуршат от легкого ветерка. Хоть Томмо и закончил готовить, мы изредка подбрасываем в костер хворост. Не для тепла, а так, для уюта.

Я сижу под деревом в стороне от всех. Три кастрюли драгоценной воды ушло на то, чтобы отстирать мою одежду от собачьей крови. Я развесила все сушиться на ветках, а сама сижу в одном белье, замотавшись в одеяло.

Устала так, что даже кости болят. Спать хочется до невозможности. А сон не идет. Я ему не позволяю. Боюсь.

Чувствую, как сгущаются тени.

Еще до еды Лу и Томмо сделали из палок сушилку и подвесили вялиться тонкие ломтики волкодавьего мяса. Подсохшие ломтики качаются на ветру, тихонько шелестят.

Отчистив жестянки сосновой хвоей, все принимаются за вечерние дела. Ну, то есть все, кроме меня. Томмо выстругивает новые палки-рогулки для своей спальной палатки. Прежние вчера среди ночи подломились, и палатка рухнула. Лу чинит ботинок. Эмми играет в кости с Нероном. Ворон обожает эту игру, но кроме Эмми с ним никто не садится с тех пор, как Джек научил его жульничать. Эмми надеется перевоспитать Нерона. Сегодня она приберегла для него награду — жареного кузнечика.

— Нет, не жульничай, — укоряет она. — Бессовестным воронам кузнечиков не полагается. Хочешь угощение — играй честно! Вот смотри, как я делаю. Понял? Теперь ты… Нет! Нет! Фу, тебя не исправишь, сдаюсь! — Она оставляет Нерону кузнечика и садится на корточки рядом со мной. — Птичку твою воспитывать гиблое дело, — говорит Эмми. — Джек на нее плохо повлиял. Встретимся, он у меня получит! Надо ж додуматься, невинных воронов к шулерству приучать!

— Он тут на днях у меня из кармана еду тягать пробовал, — говорю я. — Тоже Джекова работа, не сомневайся.

— Безобразник этот Джек, — вздыхает Эмми. — Раньше нас, небось, добрался до Большой воды. Решит еще, что мы раздумали ехать. Он ведь… Он ведь нас дождется, правда?

Говорил я тебе, Саба, не приедет он. Знаю таких людей — чем-нибудь новеньким повеяло, и поминай как звали. Он же только о себе думает, по глазам видно. Получит, что хотел, и нет его.

Я зажимаю уши, чтобы не слышать голос Лу у себя в голове.

— Дождется, — говорю я. — Джек всегда слово держит.