— Да знаю я.

— Ну и какие шансы?

— Понятия не имею, — бурчу я. — Небольшие, наверное.

— Невозможно это, и все тут, — говорит брат. — Лучше скажи, вот это что?

Лу дергает веревку из крапивы, обвязанную у него вокруг правой лодыжки. Опускаю глаза. У меня точно такая же, только на левой. Веревка аккуратно обрезана ножом, вплотную к моему сапогу. А я и забыла, что Лу меня на ночь привязывает. Он это придумал, когда я начала ходить во сне. Сказал, что для моей же пользы. Чтобы не убрела незнамо куда и шею себе не свернула.

— Я проснулся, — говорит Лу, — а тебя нет, и веревка отрезана.

Громко хлопают крылья. Откуда-то сверху мне на голову пикирует Нерон. Я морщусь. Пересаживаю ворона на плечо.

— Наверное, я опять во сне ходила, — говорю.

Лу плотно сжимает губы:

— Хочешь сказать, такая ты ловкая во сне? Веревку перерезала так, что я даже не проснулся?

— А ты думаешь, я нарочно это сделала? — огрызаюсь я.

— Сама и скажи.

— Я… не помню, как обрезала веревку, — шепчу я. — Вообще не помню, как сюда попала.

— Божемой, может, ты и правда во сне. Ну и дела, — качает головой Лу.

— Слушай, я больше ничего не помню, — говорю. — Хотела дичи добыть, а тут ураганный прыгун удирает от бури… Лу, ты такой бури в жизни не видел. Целая шеренга маленьких смерчиков, футов по сорок, не больше, идут с востока и сметают все на своем пути. Неповторимое зрелище!

Мы с братом смотрим на Пустоши. При ярком солнце видно до самого горизонта и даже дальше. Ни одного кустика не сломано. Ни одной кочки не потревожено. Нипочем не скажешь, что тут ночью прошла буря.

— Были смерчи, — говорю я отчаянно, — правда были! Нерон тоже видел!

Оглядываюсь на ворона, как будто он может подтвердить. А он занимается своими вороньими делами, рвет клювом собачий труп, наедается свежатинкой.

Мы с братом смотрим друг другу в лицо.

Лу. Золотой, как солнце. Золотистая кожа, светлая коса до пояса. Глаза голубей весеннего неба. Я совсем на него не похожа. Темноволосая, темноглазая. Ма говорила, что я ночь, а Лу — день. Одинаковая только татуировка на правой скуле. Па сам их нам сделал, отметил нашу избранность. Двойняшки, рожденные под полной луной, да еще и в день зимнего солнцеворота, — такое редко бывает.

Лу встряхивает головой. Подбирает с земли мой нож и лук с колчаном. Свистом зовет коней. Гермес спускается к нам с холма, осторожно выбирает, куда поставить копыта. С ним Рип, конь Томмо. Лу на нем сюда прискакал.

Брат отдает мне оружие.

— Полный колчан, — замечает он. — Значит, ты ни разу не выстрелила. Ни в прыгуна, ни в собак. Почему?

Начинаю отвечать и тут же прикусываю язык. Чуть не ляпнула про дрожь в руках и перебои с дыханием… и вообще. Нельзя грузить Лу своими проблемами. У него на душе и так тяжесть неподъемная. А у меня ерунда, придурь. Пройдет.

— Саба! — окликает Лу. — Почему ты не стреляла?

— Н-не знаю, — отвечаю я.

— Сказать, что я думаю? Не было никакой бури. И прыгуна не было. И волкодава с голубыми глазами, который выскочил незнамо откуда и отбил тебя у собак. Тебе все приснилось.

— Нет, — говорю я. — Нет.

— Прискакала сюда во сне, — рассуждает Лу. — Упала с лошади, треснулась головой. Пока валялась в отключке да смотрела сны про голубоглазых волкодавов, пришли те два пса и третий, кого я отогнал, и подрались. Не поделили мясо.

— Какое мясо? — спрашиваю я.

— Тебя, дуреха! Я вовремя успел, не то на клочки разорвали бы, а стервятники расклевали бы твои косточки.

Я смотрю в небо. Точно, здоровенные грифы уже кружат над дохлыми псами.

— Нет, Лу, — возражаю я, — не так все было. Чем хочешь клянусь, это Следопыт…

— Закрой рот! — взрывается Лу. — Черт возьми, Саба, хватит врать!

Лицо брата горит темным злым румянцем. На виске дергается жилка — Эмми ее зовет сердиткой. С ним все чаще такое случается. Ни с того ни с сего заводится.

— Я не вру, — отвечаю я.

— Правду, что ли, говоришь? — рявкает он.

— Ты, что ли, мне говоришь правду? — огрызаюсь я.

— Черт побери, Саба, — тихо произносит Лу.

Мы смотрим друг на друга. Лицо у брата осунулось от усталости. Под глазами темные круги. Он вдруг словно обмякает, ссутуливает плечи. Злость ушла так же быстро, как и налетела.

— Ну что с тобой делать? — Лу обнимает меня за шею, прижимает к себе. Я упираюсь лбом в его лоб. — Прости, — говорит он. — Не обижайся на меня. Просто… так хочется, чтобы все стало как раньше. Чтобы мы оба снова стали собой.

— Мне тоже, — шепчу я.

— От тебя воняет, — говорит Лу.

— Знаю, — вздыхаю я.

— Да нет, правда, вонь жуткая. Терпеть невозможно. — Лу отталкивает меня. — Иди, отрежь собачатины побольше, — приказывает он. — Часть сегодня зажарим, остальное подвесим, будет вяленое в запас.

Гермес и Рип стоят смирно, к дохлым псам близко не подходят. Я отгоняю камнями стервятников и начинаю кромсать собачьи туши. Лу осматривает лошадей, проверяет уздечки, поправляет попоны, сплетенные из камыша.

— Уматывать отсюда надо, — говорю я. — А то скоро все свихнемся. Как там нога у Смелого, зажила? Можно ехать?

— Я не стану рисковать хорошей лошадью только оттого, что тебе Джека повидать не терпится, — хмыкает Лу.

— Я этого не говорила, — отпираюсь я.

— Говорить необязательно. Я и так знаю, что у тебя на уме.

— Не знаешь, — отвечаю я.

Лицо и даже шею обдает жаром.

— Ах, не знаю? А краснеешь тогда почему? Честное слово, вы все из-за него как с ума посходили. — Брат передразнивает тоненьким противным голоском: — «Помнишь, Джек говорил то? Я тебе рассказывала, как Джек сделал это?» Слышать уже не могу его имя. Тошнит.

— Да ты ревнуешь, — поддеваю я.

— Просто не хочу, чтобы тебе плохо было, — вздыхает Лу. — Не приедет он, Саба. Знаю я таких людей — чем-нибудь новеньким повеяло, и поминай как звали. Он же только о себе думает, по глазам видно. Получит, что хотел, и нет его.

— Джек не такой! — У меня горят щеки.

— Что, в точку? — спрашивает Лу. — Чего Джек от тебя хотел? А ты, согласилась или нет?

— Прекрати, — говорю я.

Лу смотрит на меня в упор.

— Ты с ним легла? — спрашивает. — Этим расплатилась за то, что он помог меня искать?

Вскакиваю, встаю против брата.

— А ну, возьми свои слова обратно!

— Я видел, как он на тебя смотрит, — шипит Лу. — И ты на него.

— Это мое дело, как я на кого смотрю! Ты его сразу невзлюбил, с самой первой встречи. Нет чтоб спасибо сказать!

— Ага, вот оно! — рычит Лу. — Целыми днями тычешь мне в нос, что я Джеку по гроб жизни обязан!

— Так если до тебя не доходит, что без него тебя и в живых бы не было! — ору я. — Нам всем не жить, если бы не он! Не пойму я тебя, Лу. Почему ты такой неблагодарный…

— Не смей мне говорить о благодарности! — Лу хватает меня за плечи. Трясет изо всех сил. — Не желаю я никого благодарить, ясно? Не хочу быть… благодарным…

Заканчивает шепотом. Смотрит на свои руки, на пальцы, что впились мне в плечи.

— Почему ты позволила меня увезти? — спрашивает вдруг. — Почему вы с Па им не помешали?

— Мы старались, ты же знаешь, — отвечаю. — Они убили Па.

Лу вскидывает голову. Глаза потухшие. Такие… как у старика. У меня сердце сжимается.

— Хоть бы нашла меня раньше, — говорит Лу.

— Ну скажи, — шепчу я, — почему ты не хочешь рассказать, что с тобой было на Полях Свободы?

— Ничего не было, — отвечает он. Отводит глаза. Выпускает мои плечи. — Пошли обратно, — говорит Лу. — Наши, наверное, уже гадают, куда мы подевались.

Мы возвращаемся в лагерь молча. Держимся подальше друг от друга.

Голову сдавило. Ноет шишка на затылке. Глаза щиплет от невыплаканных слез.

Если бы слезы могли смыть тоску в глазах моего брата, забрать глухой страх из его голоса, я бы плакала до скончания времен. Только не могут они. Да и не хватит на него слез. И ни на кого из нас.