Теперь нужно было придумать легенду для Грегори. Разумеется, Алисия уже однажды видела его, во время моего бенефиса в книжной лавке Рут Харрис. Они тогда и словом не перекинулись, их даже не представили друг другу, и я надеялся, что Алисия не вспомнит его, но на всякий случай я оставил Грегори имя, которое он сам для себя придумал, – Боб Бернс. Если Алисия начнет расспрашивать, как получилось, что человек, с которым я тогда был совершенно незнаком, сейчас числится в моих добрых приятелях, я либо отвечу, что мы подружились после того самого вечера, либо наплету, что Боб Берне – мой давний друг, а на вечере присутствовал в качестве подсадной утки, чтобы сказать обо мне пару добрых слов. Но Алисия не выказала ни любопытства, ни подозрительности. Я объяснил им с Линсейдом, а потом и пациентам, что у моего друга безупречное литературное чутье и он согласился мне помочь. Никто не усомнился в моих словах. Линсейд сказал, что еще одна голова – это совсем неплохо, но предупредил, что мне не следует слишком полагаться на внешние источники, а составление антологии – это “наша заслуга”. Подразумевалось, разумеется, “его заслуга”.

Весть о грядущем приезде Боба Бернса породила у пациентов всплеск творческой активности. За несколько оставшихся дней они выдали на-гора еще несколько сот страниц, которые я с трудом заставил себя прочесть. Утешало лишь то, что вскоре они тяжким грузом обрушатся на Грегори.

Он приехал на машине точно в указанное время. Линсейд ждал его у ворот. Меня этот факт несколько обидел: я прекрасно помнил собственное унизительное появление. Почему Грегори нельзя, как меня, швырнуть в обитую войлоком палату?

Почему я чувствовал к Грегори враждебность? Причины назвать было легко, но ни одна не отличалась ни основательностью, ни особым благородством. Наверное, меня бесило, что Грегори может то, чего не могу я, что он – тот, за кого я себя лишь выдаю: писатель. А теперь я еще буду у него в долгу. Ведь Грегори оказал мне любезность, приехав в клинику. Впрочем, у него имелись все основания быть благодарным мне, а благодарность – весьма тяжкая и гнетущая штука. Кроме всего прочего, была еще и Никола. Хотел бы я провести две недели в Лондоне с Николой? Нет, решительно и определенно – нет, и все-таки то, что Никола проведет две недели с Грегори, мне не нравилось. Нельзя сказать, чтобы меня заботили мысли вроде “если она не досталась мне, пусть не достанется никому”; меня угнетала лишь мысль, что она достанется Грегори. Он ее не заслуживал. Он не был для нее достаточно хорош.

Положение только ухудшилось, когда я увидел, что, похоже, Никола благотворно влияет на него. Грегори уже не так смахивал на зануду, как раньше. Он отпустил волосы и сделал стрижку, а одежда была не такой демонстративно старомодной, как прежде. Грегори пока еще не походил на принца на белом коне, но прогресс был налицо.

Не успев вылезти из машины, он сказал:

– Никола передает тебе сердечный привет.

– Правда?

С трудом верилось, что Никола попросила передать мне такую приятную и недвусмысленную вещь.

– Правда, – подтвердил Грегори. – Она на тебя не в обиде, уже не в обиде.

– Приятно слышать.

– С работой у нее все здоровско, ее продвинули по службе. Она теперь редактор, и у нас с ней все здоровско, так что обижаться ей не на что, правда?

Я хотел сказать, что у нее никогда не было оснований обижаться, – обижаться в нашей истории могу только я. Но сказал другое:

– Ну что ж, и от меня передай ей привет.

– Обязательно.

За воротами Грегори представился Бобом Бернсом. Они обменялись любезностями с Линсейдом и Алисией, после чего я повел его в другой конец клиники, в библиотеку. Шагая по коридорам, он не выказал и намека на любопытство, не продемонстрировал никакой неловкости оттого, что оказался в сумасшедшем доме, но я то и дело замечал пациентов, притаившихся в углах, на лестничных площадках и в дверных проемах; все они усердно делали вид, будто оказались там случайно и как бы ненароком бросали взгляд на моего приятеля-литератора, человека, который обладает властью донести их творения до заждавшегося мира.

Я провел Грегори в библиотеку, испытывая своеобразную, если не извращенную, гордость. Даже на бесстрастного, сурового йоркширца должно было произвести впечатление несметное количество бумаги, несметное количество слов, с которым ему предстоит столкнуться. Но Грегори обвел глазами бумаги, разложенные на библиотечных полках, на столе и полу, и без малейших признаков потрясения, удивления или оторопи сказал:

– Мне нужен большой чайник, и чтобы его приносили через регулярные промежутки времени. Договорились?

– Договорились, – нехотя согласился я.

Не снимая пальто, он сел за библиотечный стол и принялся читать первое, что попалось под руку. Я увидел, что это одно из тех отвратительных сочинений со сценами насилия, и предложил начать с чего-нибудь другого. Но Грегори велел мне молчать и высказался в том духе, что не хочет, чтобы ему портили первое впечатление. После этого сосредоточился на чтении, да так, что было совершенно ясно: я, библиотека, клиника, мир перестали для него существовать.

Мне оставалось только отправиться на кухню за чаем. Там уже торчали Реймонд и Кок, и они просто из кожи вон лезли, заваривая чай. Я их поблагодарил и отнес чайник в библиотеку. Так продолжалось до конца дня. Грегори читал, а я трудился официантом. Вероятно, эта роль подходила мне лучше прочих. А что еще было делать? Сидеть и смотреть, как он читает?

Входя и выходя, я каждый раз обнаруживал одного-двух пациентов, совершенно случайно оказавшихся у библиотеки, а то и совершенно случайно приникших к двери. Впрочем, я плохо понимал, что они рассчитывали услышать. Даже Линсейд не смог удержаться и спросил, не нужно ли чего моему другу. Чего, например?

– Ну, – сказал Линсейд, – подушку, секретарские услуги, массаж, беруши, настольную лампу.

Эта заботливость вывела меня из себя, и я заверил Линсейда, что мой друг привык к аскетичному, монашескому образу жизни, что он любит тишину, уединение, обычный стул и режущий глаза верхний свет. Я чувствовал себя воспитателем Грегори, его представителем по связям с общественностью, его сообщником. Все эти роли были еще менее привлекательны, чем роль официанта.

Каждый раз, заходя в библиотеку, я видел, что Грегори поглощает страницы просто с нечеловеческой скоростью. Я даже подумал, что такая скорострельность объясняется его профессией и необходимостью читать десятки школьных рефератов по истории. Если честно, меня впечатлили его сосредоточенность и работоспособность. Но все равно можно было не сомневаться, что даже для Грегори работы здесь не на один день.

В пять часов пополудни он сказал:

– В половине седьмого я должен встретиться с Николой в Лондоне. Я не пойду на встречу. Ты ей не позвонишь от моего имени?

– Нет, Грегори, – ответил я. – Я думаю, звонить должен ты.

– Но я занят.

– Поверь мне. Она не захочет услышать эту новость от меня.

Грегори был обескуражен моим отказом, но все же позвонил – решив, что в этих вопросах я разбираюсь лучше. Я стоял в стороне и делал вид, будто не слушаю, но я слышал каждое слово – он говорил, что все оказалось гораздо интереснее и, очевидно, ему придется остаться на ночь. Если Никола и высказала недовольство – а я полагал, что наверняка высказала, – Грегори никак не отреагировал.

Когда он отошел от телефона, я сказал, что пойду прослежу, чтобы ему приготовили постель, но Грегори ответил, что не надо – в этом нет необходимости. Он собирается читать всю ночь. Если устанет, то подремлет часок-другой прямо за столом, а потом проснется и продолжит работу. Он уверил меня, что дома частенько ночи напролет читает книги по истории – иногда для урока, но большей частью просто удовольствия ради.

В последний раз я заглянул к Грегори в начале первого и сообщил, что ложусь спать, так что о чае ему надо заботиться самому. Раньше Грегори едва удостаивал меня взглядом, но на этот раз посмотрел на меня с такой любовью, что мне стало неуютно.