— Опять? — мрачно спросил он.
— А у тебя? — резко ответила вопросом на вопрос Пия.
— У меня работа…
— И как ее зовут? Кики? Коко? Фифи?
— Пия, сколько можно. Пора успокоиться и жить, как все люди. Мы не дети. Посмотри, на кого ты похожа. Днем пьешь писки. Скандалишь. Не выходишь из дома. Разве так должна жить жена Апостолоса Ликидиса.
— Я всегда была и останусь дочерью Солона Ламброзоса! — заносчиво выпалила Пия.
— Да, хоть китайского императора, — согласился Апостолос. Он слишком устал, чтобы вступать с женой в словесную перепалку.
Она же, наоборот, очевидно, с раннего утра готовилась к их встрече.
— Значит, так, — начала Пия почти спокойно. — Я все обдумала и решила. Хватит из меня делать идиотку. Это в Нью-Йорке я подчинялась тебе и принуждала себя общаться с идиотами с 47-й авеню. Здесь я дома. Мой отец не хотел впускать тебя в нашу семью. Умолял меня одуматься. Вот, оказывается, сколько понадобилось времени, чтобы я вняла его мольбам. Ты собираешься в круиз с девицами? Ради Бога. Но исключительно в статусе холостого мужчины. Я уже связалась с адвокатом Бентосом. Он меня ждет в своей конторе на улице Каламету с подготовленными бумагами. На этой неделе подаст их на развод…
Она повернулась спиной к Алостолосу и отошла к высокому узкому окну в узорчатой раме. За ним были видны только ветви сосен.
Апостолос встал, подошел к бару, налил себе минералку, выпил и закурил сигару. Он снова топтался на месте. Удар был нанесен умелой рукой. Пия никогда не была дурой. А в этот раз придумала все особенно удачно. Ее чертов папаша двадцать лет назад вынудил неопытного тогда Апостолоса подписать довольно кабальный брачный контракт. И если Пия сейчас начнет бракоразводный процесс, его партнеры вмиг подсчитают суммы, на которые она будет претендовать, и поостерегутся вести с ним дела. А итальянцы решат, что он сам придумал липовый развод для того, чтобы уберечь свои капиталы в случае провала сделки с радиоактивными отходами.
— Подумай, о чем ты говоришь? — трагическим голосом обратился он к ней.
Пия никак не отреагировала. Она смотрела в окно и стряхивала пепел на зеркально отполированный паркет.
Апостолос давно потерял к ней всяческий интерес. Он позволял ей тратить на наряды любые деньги. Не интересовался, где она бывает и сколько проигрывает в карты. Никогда не выяснял, что за мужчины ей звонят. Даже перестал устраивать скандалы по поводу ее постоянных выпивок. Чего же ей не хватало?
Тяжелой походкой он направился к Пии.
— Не прикасайся ко мне! — надрывно предупредила она. Хотя он, в общем-то, и не собирался этого делать. — Никакие разговоры не помогут. Хватит. Дженнифер выросла. Вся в тебя. Такая же эгоистка. Можешь радоваться. А с меня хватит! Образовалась слишком большая пропасть между тем отличным парнем, который топтался у дверей, стесняясь войти в наш дом, и старым пошлым денежным мешком, старающимся наверстать упущенное в молодости. В мои сорок пять я постараюсь начать новую жизнь. А ты продолжай старую.
Апостолос от негодования шумно дышал. Оспаривать претензии Пии не имело смысла. Все в них казалось справедливым. Но ведь это лишь на первый взгляд. Он ведь не упрекает ее в высокомерном отношении ко всему, чем он занимается. Его друзья, компаньоны и просто гости всегда раздражали ее. Даже в Америке Пия умудрялась проявлять такую нетерпимость к простым нравам американцев и постоянно подчеркивать свое превосходство, что над ней стали посмеиваться. А уж о ее провинциально-мещанском отношении к сексу лучше вообще не вспоминать. Постоянные претензии и никакой отдачи. Механическое повторение однажды зазубренного. От этого любой мужчина ошалеет, не говоря уж о греке, в жилах которого течет кровь Приапа.
Все это копилось в душе Апостолоса. Двадцать лет назад Пия считалась одной из самых красивых и богатых девушек в Афинах и поначалу никто не верил в возможность их свадьбы. Да он и сам комплексовал из-за ее богатства. Тогда любовь для них была главным событием в жизни, и они победили. Но ведь он влюбился в нее именно потому, что она была недосягаема. С тех пор прошло много лет. Его все еще волнуют недосягаемые цели. А ее идеал — патриархальный быт родительского дома. Многого Апостолос достиг бы в жизни, если бы жил в этом курятнике? Как она не хотела ехать в Америку! Сколько крови попортила ему там! И теперь, когда он стал владельцем огромного состояния, о котором ее отцу и во сне не снилось, она ставит ему подножку…
— Пия, мы с тобой не просто муж и жена. Мы один клан и разрушать сотворенное не имеем права.
Пия резко повернулась к нему. Смерила его презрительным взглядом. Прошла к бару, налила себе виски на два пальца и, болтая стаканом, иронически засмеялась. Апостолоса ужасно раздражал ее неестественный смех. В иные времена он хлопнул бы дверью и поехал по своим делам. Сегодня приходилось терпеть.
— Ты трус! Самое мерзкое — жить с нелюбимой женщиной из-за боязни развода, — торжествующе заявила Пия. — Сколько лет уверял меня в том, что главное для тебя войти в элиту общества и тем самым заставить всех признать наш брак равным. Я, дура, переживала, думала о своем муже, как о достойном гордом человеке, который не желает, чтобы к нему относились как к неимущему зятю уважаемого финансиста Ламброзоса. Закрывала глаза на твои темные делишки, на спекуляцию именем моего отца. Ведь первые деньги в банках ты выпрашивал под гарантию его капитала. Тебе шли навстречу, а потом ты же переметнулся к врагам нашей семьи. Но и тогда я сумела оправдать твой поступок и простить. А зря. Как только Ламброзос перестал быть для тебя значимой фигурой, ты переступил через него и заодно через нашу любовь.
Апостолос зажмурился. В словах жены было мало правды и много злости. Разумеется, в свое время он воспользовался именем старого скупердяя Ламброзоса и заработал приличные деньги. Но ведь самому-то Ламброзосу никакого ущерба этим не нанес. Зато ни разу не попросил у него ни драхмы, ни доллара. Эти воспоминания возбудили в душе Апостолоса праведный гнев. Раздраженно усевшись на узкий, старый, недавно отреставрированный диван и, подогнув под него ноги, он оперся руками о колени и рявкнул:
— Придется, дарлинг, напомнить вам, на что были потрачены мои первые деньги. В этом доме тебя воспитывали по спартанским правилам. Даже подвенечное платье взяли напрокат. А я все до последней драхмы вложил в твой гардероб. Вокруг только и говорили о модных костюмчиках и шляпках мадам Ликидис, и никому в голову не приходило, что это куплено на деньги презираемого ими плебея. А первый «ситроен», сразу же превращенный тобою в груду металлолома, тоже подарочек от богатого папы? А вранье по поводу Америки? Никогда в жизни я не поехал бы к янки, если бы любезный Ламброзос не выдавливал меня из Афин. Он ставил под сомнения все мои деловые начинания. Просил не связываться со мной. Только любовь к тебе сдерживала меня от объявления ему открытой финансовой войны. Я выстоял назло ему. И при этом ни разу не упрекнул тебя. Поэтому, дарлинг, думай, прежде чем молоть чепуху…
Высказавшись, Апостолос снова прикрыл глаза и принялся покусывать нижнюю губу. Он понимал бессмысленность их обоюдных обвинений. Следовало пересилить себя и успокоить Пию. Но та, похоже, в этом не нуждалась. Она уселась с новой порцией виски прямо на пол и, продолжая посмеиваться, вновь принялась за свое.
— Ты использовал наше доброе имя, мою любовь, чтобы встать на ноги. Теперь хочешь заставить меня поддерживать видимость благополучного буржуазного брака. Положение в обществе вынуждает к этому. Тебе мало денег, подавай уважение. Так вот этого, адмирал, не дождешься! Никогда никто в Афинах не будет тебя уважать. Развлекайся с девками на грязные деньги. Становись посмешищем для дружков Дженнифер и жалким ничтожеством для стариков. Отныне авторитет семьи Ламброзос перестает быть твоей туалетной бумагой. Убирайся в свой Нью-Йорк…
Пия победоносно сделала большой глоток виски и откинула голову назад.
Апостолос продолжал неподвижно сидеть, опираясь руками о колени. Его крупный бесформенный нос картошкой побагровел. Взгляд блуждал по тесно заставленной комнате, будто искал подходящий предмет, которым можно было бы запустить в восседавшую на полу жену. Не разжимая массивных челюстей, он угрожающе произнес:
