Вызвали еще одного афинянина. Это был последний из семи.

«…Владыка Посейдон, возьми моих коней - лучших у меня никогда не было… Возьми все, что хочешь, только не это!»

Звук моря стал слабеть в моих ушах. Я подумал было, он принимает коней!… Но раньше всегда шум исчезал, растворялся в воздухе, а в этот раз было не так - волны медленно отходили вглубь, продолжали биться, все тише, тише…

«Бог оставляет меня!» - думаю.

Я слушал - и было в этом шуме что-то такое, что говорило мне: «Поступай как хочешь, сын Эгея. Смотри - вот твой отец. Забудь мой голос, тебе его не слышать больше, учись править, как правит он. Будь свободен. Если не хочешь - ты не нужен мне». Я оглянулся на всю свою жизнь, с самого детства: «Нет! - думаю. - Слишком поздно становиться мне сыном Эгея».

Я встал, отбросил волосы назад… Последнего мальчика выводили под руки, сам он идти не мог. Его почти несли, а он все оглядывался вокруг, словно не верил, что это могло случиться с ним; с кем угодно - только не с ним…

«Он здорово удивится, когда узнает, что был прав», - я почти рассмеялся. Я чувствовал, что бог возвращается ко мне. На сердце стало легко, я дышал полной грудью - и был уверен в своей удаче, как бывает в счастливые дни. Бронзовые крылья и когти, что парили надо мной, норовили схватить, исчезли; страх оставил меня, мне было спокойно и радостно - я шел с богом. И когда шагнул вперед - в памяти прозвучал голос деда: «Согласие освобождает человека!»

Я быстро подошел к помосту, вскочил на него и говорю глашатаю:

- Дай-ка последний жребий…

Он отдал. Меня окликнули - но я отвернулся, будто не слышал. Вынул из ножен кинжал, зачеркнул имя на черепке, написал «Тезей», отдал назад глашатаю:

- Кричи, - говорю, - снова.

Он ошалело молчал; знакомая рука выхватила у него черепок из-за моей спины… Тогда я сам закричал критянину:

- Последнее имя было неверно, сударь! На жребии - мое имя!

В толпе снова зашумели. Я думал, они опять обрадуются, - но вместо этого услышал великий плач, какой бывает при вести о смерти царя. Я не знал, что мне делать с этими воплями… Но в душе моей была торжественная музыка - и я шагнул к ним. Рука схватила меня сзади за одежду, но я стряхнул ее и громко заговорил к народу:

- Не горюйте, афиняне! Меня посылает бог. Он сам призвал меня к быкам, и я должен подчиниться знаку его. Не плачьте по мне - я вернусь!… - Я не знал этих слов, пока не произнес их, они пришли ко мне от бога. - Я пойду с вашими детьми и возьму их в руку свою. Они будут моим народом.

Они прекратили плач, голоса стихли; только там и сям еще всхлипывали матери, чьи дети должны были уйти. Я повернулся к отцу.

У смертельно раненных бывает такое лицо, как было у него. Словно кошмарный сон наяву. И все-таки в глазах его будто отражались мои: он тоже выглядел как затравленный человек, что избавился наконец от погони.

Но он страдал, - уж что правда, то правда, - и это вылилось в припадок гнева. Он не обращал внимания, что нас все слышат, - спрашивал, за что я его так ненавижу, что бросаю в старости на произвол его врагов; чем он меня обидел, что он мне сделал плохого?!… Это, мол, не иначе как колдовство, он должен изгнать из меня духов, а то что я сделал в безумии - не считается, и должно быть отменено…

- Государь, - говорю, - ты думаешь, я сделал это сам? Я знаю голос Посейдона. Ты должен отпустить меня, иначе он будет разгневан. Это худое дело - грабить бога.

Он испуганно оглянулся, и мне стало стыдно: ему и без того было тяжело.

- Отец, - говорю, - бог за нас, все хорошо. Если быки убьют меня, он примет жертву и снимет проклятие. А если я вернусь - еще лучше! Все прекрасно, я это чувствую!…

Критянин подошел к нам послушать, о чем мы говорим, но под взглядом отца повернул назад, напевая чуть слышно и поигрывая печаткой на браслете. Отец успокоился, сказал тихо:

- Наверно, никому не избежать своей судьбы. Как ты узнал, что твоего имени не было в чаше?

Мы глянули друг другу в глаза.

- Я не мог иначе, - говорит. - Ведь потом всегда говорили бы, что царь Эгей боялся своего сына, который был вождем и славным воином, - боялся и в срок дани услал его к быкам на Крит.

Его слова меня изумили. Как могла ему в голову прийти такая мысль?

- Отец, - говорю, - это наверно Богиня. Она ненавидит всех мужчин, что правят.

Рядом послышался кашель, это критянин начинал терять терпение. Я подумал, что сам отдаю себя в его власть, забавно…

Отстегнул меч и отдал его отцу.

- Сохрани его, - говорю, - пока я не вернусь. Я не знаю, для чего нужен богу; но если человек вернется от быков Миноса - он столько раз успеет до того предложить в жертву богу свою жизнь, столько раз снова и снова посвятит ее!… Наверно, должна низойти на него сила вести народ, так меня учили, когда я ребенком был. Я стану настоящим царем, а иначе - никем не стану.

Он взял мое лицо в ладони, долго смотрел на меня… Я редко вспоминал, что он и жрец тоже, но в тот момент почувствовал это. Наконец он сказал:

- Да, такой царь будет - царь. - Помолчал, задумавшись, и добавил: - Если придет этот день - покрась парус своего корабля в белый цвет. Я посажу наблюдателей на Сунийском мысе. Когда у них загорится огонь - у бога будут вести для меня. Белый парус, запомни!

- Мой господин, - это критянин обратился к отцу. - Мне все равно, идет ваш сын или нет, но беспорядков быть не должно. Будьте любезны уладить распри: эти женщины выдерут друг другу глаза.

Я оглянулся. Матери выбранных ребят спорили, чей из сыновей должен быть освобожден вместо меня. Подошли их родственники-мужчины - он был прав, что боялся беспорядков.

- Здесь не о чем спорить, - говорю. - Мое имя на последнем жребии. Глашатай, прочти его, чтобы все слышали.

Последний мальчик подошел, встал на колени, приложил ко лбу мою руку, спросил, что он может сделать для меня… Он был из бедняков. Я глянул через его плечо - и увидел, что мой Биас плачет. Он был гораздо умнее всех остальных Товарищей, но сейчас я увидел на его лице то, чего он никогда мне не говорил. Я ничем не мог ему помочь - только взял за руку.

- Отец, - говорю, - пусть элевсинцы соберут свое Собрание, чтобы женщины не попытались снова захватить власть. Там все в порядке…

Я не закончил, но критянин устал нас ждать. Он крикнул своим солдатам, - резко, будто лис пролаял, - они образовали двойную колонну с местом в середине для нас… Все двигались разом, в ногу, - немыслимо четко и слаженно. Отец обнял меня, и я понял, что он уже не надеется меня увидеть. Матери жертв принесли своим детям небольшие узелки с едой, собранные наспех на дорогу; мать того последнего паренька подошла ко мне, - непрерывно кланяясь, с рукой у лба, - и отдала узелок мне.

А когда становился в строй, - как сейчас помню, - я подумал, что выбрал бы костюм получше, если б знал, что отправлюсь на Крит. Именно об этом подумал почему-то, ни о чем другом.

На корабле отдавали швартовы, а я думал: «Вот был я царь и наследник царя… а теперь - раб».

Это был большой корабль. На форштевне - резная бычья голова, с цветком на лбу и с позолоченными рогами… Черные солдаты сидели на скамьях между гребцами в средней части корабля; там же над ними был мостик, где в кресле сидел капитан, а рядом - командир над гребцами. Мы, жертвы, находились на кормовой палубе и спали под тентом, словно заплатили за это путешествие: мы принадлежали богу, и нас должны были довезти в сохранности. Целый день возле нас была охрана, а ночью она удваивалась: следили, чтобы никто не лег с девушками.

Время для меня остановилось. Я больше не принадлежал себе, а снова, как в детстве, лежал в руке бога; меня баюкало море, вокруг нас носились дельфины, ныряли под волны, сопели через лоб - «Ффу-у!»… Я лежал и смотрел на них, больше нечего было делать.