К югу от Суния нас взял в конвой боевой корабль, быстрый пентеконтер. Иногда на мысах островов мы видели пиратские стоянки - корабли у берега, наблюдательные вышки, - но никто за нами не погнался, мы были им не по зубам.

Все это проходило мимо, а я - я наслаждался отдыхом, как бывает, когда слушаешь певца. «Я иду на жертву, - говорил я себе, - но сам Посейдон призвал меня. Меня, у кого в детстве не было отца среди людей. Посейдон меня призвал - и это останется со мной навсегда…»

И вот я валялся на солнце, ел, спал, любовался морем - и вполуха слушал корабельные шумы.

Ранним утром в розово-серой мгле мы пробирались между Кикладами. Примерно около восхода я услышал сердитые голоса. На любом корабле их бывает достаточно, а мы шли между Кеосом и Кифносом, - там было на что посмотреть, - так что я поначалу не обратил внимания; но шум стал настолько дик, что пришлось оглянуться. Один из афинских ребят дрался с элевсинцем. Они катались по палубе, а по мостику к ним шагал капитан. Глаза его были полуприкрыты, скучный утомленный вид, как у человека, привычно делавшего это сотни раз… - а в руке вился тонкий кнут. Я бы и от ледяной воды не очнулся так быстро. Бросился к ним, растащил… Они сидели, тяжело дыша, терли свои шишки, - капитан пожал плечами и пошел назад.

- Опомнитесь, - говорю. - Вы что, хотите, чтобы этот критянин высек вас на глазах своих рабов? Где ваша гордость?

Они заговорили разом, остальные вступились, - кто за одного, кто за другого, - гвалт поднялся!…

- Тихо! - кричу.

Все смолкли, на меня уставились тринадцать пар глаз… А я растерялся. «Что дальше?» - думаю. Словно схватился за меч - а его нет. «Что я делаю? - думаю. - Я ведь сам такой же раб. Можно быть царем среди жертв?» И эти слова как эхо в голове: «Можно быть царем?… Я ведь сам раб!…»

Все ждали. Я ткнул пальцем в элевсинца - его я знал.

- Ты первый Аминтор, - говорю. - В чем дело?

Он был черноволосый, густые брови срослись над орлиным носом, и глаза были орлиные… И вот он - глаза горят…

- Тезей, - говорит. - Этот сын горшечника - у него до сих пор глина в волосах - сел на мое место. Я сказал ему, пусть убирается, а он начал дерзить!

- Теперь ты!

Афинянин был бледен.

- Я могу быть рабом Миноса, Аминтор, но тебе я не раб. А что до моего отца, - ты, землепоклонник, - я по крайней мере могу его назвать! Мы знаем, чего стоят ваши женщины…

Я поглядел на них и понял, что драку начал Аминтор. Но ведь он был лучше того, второго…

- Вы еще не кончили оскорблять друг друга? - говорю. - Знайте только, что при этом вы оскорбляете меня. Слушай, Формион, элевсинские обычаи я утверждал. Если они тебя не устраивают - обращайся ко мне, я отвечаю. А ты, Аминтор, как видно, здесь больше значишь, чем я? Скажи нам всем, чего ты ждешь от нас, чтоб мы тебя нечаянно не обидели.

Они пробормотали что-то, притихли… Все глядели на меня преданными собачьими глазами: где проявился гнев - там должна быть и сила, и они надеялись на нее. То же самое бывает среди воинов в трудный час. Но горе тому, кто возбудил эту надежду - и не оправдает ее.

Я сидел на тюке шерсти - дань какого-то маленького городка - и смотрел на них. За время наших трапез я уже узнал имена четверых афинских мальчишек: Формион; Теламон, сын мелкого арендатора, тихий и спокойный; скромный, изящный паренек по имени Иппий - его я где-то раньше видел; и Ирий - это его мать так жутко кричала при жеребьевке, она была наложницей какого-то дворянина. Мальчик был хрупкий, с тонким голосом, с какими-то девичьими манерами, но вдали от маминой юбки держался не хуже других.

О девушках я знал и того меньше. Хриза была прекрасна, словно лилия, - бело-золотой цветок без малейшего изъяна, - это по ней плакал весь народ. Меланто была минойкой - решительная, здоровая деваха, живая и энергичная… Нефела - робкая и плаксивая; Гелика - стройная, молчаливая, чуть косоглазая; Рена и Филия, похоже, красивые дурочки; и Феба - честная, добрая, но некрасивая, как репка. Вот и все, что я знал. Теперь я рассматривал их, стараясь угадать, на что они будут способны; а они глядели на меня, как утопающие на плот.

- Слушайте, - говорю, - пора нам потолковать.

Они ждали. Больше им ничего не оставалось.

- Я не знаю, - говорю, - зачем Посейдон призвал меня к быкам. Хочет он, чтобы я умер на Крите, или нет - не знаю. Если нет - что бы меня там ни ждало, я приложу к тому руку. Сейчас мы все во власти Миноса; я такой же как и вы - такой же раб бога… Чего вы хотите от меня? Чтобы я заботился сам о себе - или чтобы отвечал и за вас, как это было дома?

Я еще и рта не закрыл - все закричали, чтобы я их вел. Только косоглазая Гелика молчала, но она всегда молчала.

- Подумайте сначала, - говорю. - Если я буду вести, то буду и давать вам законы. Понравится вам это? А власти, чтоб заставлять подчиняться, у меня нет; власть - вон у кого!

Я показал на критянина. Тот снова сидел в своем кресле и подрезал ногти.

- Если хочешь, мы поклянемся, - сказал Аминтор.

- Да, хочу. Мы должны поклясться стоять друг за друга. Если кто не согласен - пусть говорит сразу, сейчас. Вы тоже, девушки. Я зову вас на собрание. Положение у нас необычное, так что и законы должны быть свои.

Афинские девушки, не привыкшие к общественным делам, отодвинулись, стали шептаться. Потом Меланто сказала:

- Мы сейчас не в своей стране, потому нас должен вести мужчина. У минойцев всегда был такой закон. Я голосую за Тезея.

- Одна есть, - говорю. - А что остальные шесть?

Меланто повернулась к ним и говорит - насмешливо так:

- Вы что, и слова сказать не можете? Так поднимите хоть руку. Вы же слышали, что он сказал!

Пять подняли руки, а сероглазая, златоволосая Хриза сказала серьезно:

- Я голосую за Тезея.

Я повернулся к парням:

- Кто против? На Крите нам придется зависеть друг от друга. Говорите сейчас. Там я не потерплю никакого недовольства, клянусь головой отца.

Маменькин сынок Ирий на этот раз сказал очень серьезно, без обычных своих ужимок:

- Никто не против, Тезей. Нас всех взяли, а ты сам отдал себя богу. Никто, кроме тебя, не может быть царем.

- Ну что ж, - говорю, - да будет так во имя его. Нам нужен жезл для оратора.

Вокруг не было ничего подходящего, кроме веретена: Феба его крутила, чтоб скоротать время.

- Выкинь свою пряжу, сестренка, - говорю, - на Крите тебе понадобится другое искусство.

Она бросила, и мы превратили веретено в жезл. Я взял его.

- Вот наш первый закон, - говорю. - Мы все - одна семья. Не афиняне, не элевсинцы, а все вместе. Если кто-то родился во дворце - быки этого знать не будут; так что гордость свою храните, но о рангах забудьте. Здесь нет ни эллинов, ни минойцев, ни аристократов, ни простолюдинов… Здесь нет даже женщин и мужчин. Девушки должны остаться девственны, иначе потеряют жизнь. Каждый мужчина, кто забудет об этом, - клятвопреступник. Скоро мы станем бычьими плясунами, мужчины и женщины - одинаково. Мы не можем быть больше, чем товарищами, - давайте же поклянемся, что никогда не будем меньше, чем товарищами.

Я собрал их в круг - критская жрица всполошилась, не лезут ли под юбки, - и взял с них сильную клятву. Клятва и должна была быть страшной: ведь кроме нее, кроме нашего общего несчастья, нас ничто не связывало тогда… После клятвы ребята стали выглядеть лучше. Это всегда так, когда испуганным людям дают какое-то занятие.

- Теперь мы все дети одного дома, - говорю. - Нам надо было бы выбрать себе имя.

Пока я это говорил, Хриза подняла свои огромные глаза к небу, а оттуда донесся глухой крик. С острова на остров перелетала стая журавлей. Они шли ровной линией, вытянув длинные шеи…

- Смотрите, - говорю, - Хриза увидела знак! Журавли ведь тоже танцоры. Все знают танец журавлей, мы будем - Журавли. А теперь, прежде всего остального, мы вверим себя Вечноживущему Зевсу и Великой Матери. Наших богов мы тоже будем чтить вместе и одинаково, чтоб никому не было обидно. Меланто, ты будешь нашей жрицей, ты будешь взывать к Матери. Но не надо никаких женских таинств - у Журавлей все общее.