Он ушел. Плясуны окружили нас, хвалили, показывали ошибки, шутили… До темноты на Бычьем Дворе нельзя было побыть одному, да и после не очень-то; я все-таки хоть из толпы выбрался, сидел в сторонке. Вскоре подошел Иппий: «Что с тобой, Тезей? Ты, надеюсь, не болен?» Получилось у него точь-в-точь, как у банщицы, я едва ему об этом не сказал: хотелось хоть на ком-то злость сорвать. Но он ведь от души спросил, за что же его-то?…

- Ну а как тебе это нравится? - спрашиваю. - Все, что бы мы ни сделали на бычьей арене, пойдет в прибыль этому наглому борову. Даже если мы живем - мы должны жить для него!…

С ним был Ирий. Они поглядели друг на друга, сделав свои критские глаза…

- О! Не расстраивайся, Тезей! Не расстраивайся ты из-за него… Он же ничтожество, правда, Ирий?

Они оба знали что-то, чего я не знал, и сейчас это знание проступало в их лицах. Встали рядом, щека к щеке - этак они скоро как сестренки станут похожи!…

- Конечно ничтожество! - Это Ирий вступил. - Он богат, он делает все, что хочет, но он самый заурядный малый, о нем и думать нечего. Ведь ты же знаешь его историю, Тезей?

- Нет, - говорю, - я им не интересовался. Но расскажите.

Оба разом хихикнули и предложили друг другу начинать… Потом Ирий сказал:

- Он считается сыном Миноса, но все знают, его отец был бычий прыгун…

Он не старался понизить голос. Бычий Двор - это единственное было место в Лабиринте, где говорили свободно. Иппий перебил:

- Это чистая правда, Тезей! Об этом, конечно, не говорят, но мой друг, что сказал мне, - он настолько высокороден, что знает все обо всех.

- Мой тоже, - Ирий поправил прическу. - Мой друг не только сочиняет песни - он их записывает. Это в обычае на Крите. Он очень образованный. Он говорит, этот бычий прыгун был ассириец.

- Фу! У них толстые ноги и грубые черные бороды…

- Не болтай глупостей, ему было всего лет пятнадцать или около того!… Сначала его полюбил сам Минос и не выпускал несколько месяцев на арену, чтоб не рисковать его жизнью.

- Но это же святотатство… - я удивился. - Его должны были посвятить, как нас всех.

- О да, Тезей! Великое святотатство! - это Иппий. - Люди говорили, что оно потянет за собой проклятье… Так оно и случилось: царица была разгневана - и сама обратила внимание на мальчика. Говорят, бедный царь узнал об этом самый последний; уже не только Лабиринт, но и весь город только о них и говорил. Есть непристойная песня про то, как она приходила к нему в Бычий Двор, - настолько была одурманена, - приходила и пряталась в деревянном быке. Мой друг говорит, что это вульгарная болтовня; но она на самом деле совсем потеряла голову, с ума по нему сходила…

- И когда царь узнал об этом - он присудил ее к смерти?

- Что ты, Тезей! На Крите?… Она же была Богиней-на-Земле! Единственное, что он мог сделать, - это послать ассирийца обратно на арену. Парень был не в форме, долго не тренировался, - или бог рассердился, - во всяком случае первый же бык его убил. Но он оставил по себе не только память.

- Послушайте, - говорю. - Но мог же Минос в конце концов хоть избавиться от ребенка: подбросить его кому-нибудь, мало ли!…

Ирий всегда был вежлив - его нельзя было разозлить, - он и сейчас сказал терпеливо-терпеливо:

- Нет, Тезей! У критян старая вера, ребенок принадлежит матери. Так что царю оставалось только молчать, чтобы спасти свое лицо, - и позволить ему считаться царским сыном. Мне кажется, ему нельзя было выдавать, что он не спал с женой: народ бы сразу понял, почему.

Я кивнул, это на самом деле было ясно. А Иппий продолжал:

- Сначала Астериона держали в рамках. Говорят, Минос очень крут был с ним, тут удивляться нечему… Но теперь - другое дело: он умен и собрал в своих руках столько нитей, что почти правит в царстве. - Он глянул на меня - не для того, чтобы следить за моими мыслями, а чтобы убедиться, что я им поверил. Из-под всей его мишуры выглядывал парнишка - тот, что чистил когда-то сбрую в отцовской конюшне: зоркий, внимательный и умный. - Но ты же понимаешь, Тезей, насколько он ниже тебя, этот выскочка! Он просто недостоин твоего внимания!

- Вы правы, - говорю, - старина Геракл гораздо больше заслуживает изучения. С нашей точки зрения. Но что думает об этом Минос?

Вот тут он заговорил почти шепотом; не от страха - от почтения:

- Минос живет в своем священном пределе очень уединенно. Его никто не видит.

Тот день тянулся долго. Когда стемнело, я выбрался на двор и сел на черный цоколь высокой красной колонны. В какой-то комнате наверху переговаривались женщины, где-то пел мальчик под одну из этих изогнутых египетских арф… Я был один наконец - словно человек, кого весь день блоха грызла, а теперь он может раздеться и почесаться. «Хорошо!…» Но укус был глубок, саднило. Вспомнил, как расхохотался Коринфянин, когда услышал, что я поссорился с Астерионом… Я не видел в этом ничего смешного: мы оба были царского рода и искали бы друг друга на поле битвы. То, что я раб, - ничего не меняло в этом: я раб бога, а не человека. И разозлил я его тогда не только, чтобы избавить от него Журавлей, - из гордости тоже… Когда он все-таки купил нас, я решил, что он хочет иметь врага под рукой, в своей власти; сегодня я понял, что я для него значу: он купил меня, как богач купил бы лошадь, хоть она его и лягнула. Кажется сильной и выносливой, будет выигрывать скачки - это от нее и требуется; а что лягнула - это его чести не задевает: это же не человек ударил, а с лошади - какой спрос?… Он назвал меня тогда дикарем с материка. Я думал, это оскорбление - намеренное, - а он просто сказал, что думал… И вот он купил меня для своей конюшни, передал тренеру и забыл обо мне. О сыне двух царских домов, от богов, ведущих род свой, о Владыке Элевсина и Пастыре Афин… Обо мне, кому был знак от самого Посейдона, Сотрясателя Земли! Он забыл обо мне - я ничего не значу для этого ублюдка!… Лабиринт затих. Гасли лампы, поднималась луна, стирая с неба яркие критские звезды… Я поднялся и сказал громко, так, чтобы услышали меня боги этих мест: «Клянусь своей головой, отца головой клянусь - он меня вспомнит!»

В Бычьем Дворе - странная жизнь. Часто просыпаешься ночью - а вокруг тебя в зале еще полсотни человек, и отовсюду; так что их обычай иной раз не по вкусу эллину… Однажды получилась стычка и много было шуму: я одному тирийцу нос поломал. Люди говорили, я вел себя неприлично. Я им ответил, мол, если он имеет право на свои обычаи, то и я имею, - на свои, - а у нас обычай такой, что если среди ночи человек подкрадывается к тебе, ты считаешь его врагом. Нос у него немного скривился; и, глядя на него, каждый мог вспомнить, что со мной лучше не связываться.

Однажды я спросил Гелику, как они там живут на своей девичьей половине, когда их запирают.

Она сказала - это свой мир, мне было бы не понять… Но обронила нечаянно, что иногда девушки сражаются, как молодые воины, если две из них соперничают из-за третьей. Я не раз замечал ссадины на девчатах, которые не бывали перед тем на арене, но не ставил им это в упрек: их приучили к такой жизни, да и вообще мне нравятся боевые женщины.

Так вот… Иной раз ночью покой нарушали случаи вроде того, с тирийцем, иной раз кто-нибудь разговаривать начинал во сне или вдруг кричал от тех страхов, в которых никто не признавался днем… В Бычьем Дворе не спрашивают, кому что снилось; не спрашивают, кто о чем думает, когда лежит в темноте без сна. Про себя знаю, что я думал о многом. О смерти, о судьбе, о том, чего хотят от человека боги, как много каждый может сам определить в пределах мойры своей, что заставляет человека бороться, если все определено, можно ли быть царем без царства…

И еще я себя спрашивал - что произойдет, если Ирий, или Гелика, или Аминтор окажутся лучшими прыгунами, чем я, и станут ведущими в команде? Бычий Двор - это особый мир; его законы, естественно, вытекают из всей жизни его, и с ними нельзя не считаться…