И тут впервые заговорил Менестий с Саламина, жилистый смуглолицый мальчик, сын корабельщика:

- Послушайте, мы можем сделать это при входе в гавань. Как финикийцы: они всегда подходят к причалу с песнями и пляской.

Я хлопнул его по плечу.

- Молодец! - говорю. - Так мы сразу двух зайцев ловим. Точно, мы должны плясать для них, все вместе.

Тут афинские девчонки завизжали, как поросята. Мол, они никогда, никогда не вставали в общий круг с мужчинами и ни за что на свете этого не сделают; мол, если об этом узнают их родители - умрут от стыда; и уж пусть им предстоит потерять жизнь, но честь свою они не потеряют!… Запевала, конечно, Нефела. Меня уж тошнило от ее скромности; она размахивала, как знаменем, этой своей скромностью…

- Ладно, ладно, - говорю, - когда закончишь - погляди-ка на капитана. Посмотри, как он одет. - Он как раз сидел, маленький бандаж не был виден, и казалось, что, кроме сандалий и ожерелья, на нем вообще ничего нет. - Вот в таком наряде, - говорю, - ты будешь выступать в Бычьей Пляске перед десятью тысячами критян. А если это тебя не устраивает - попроси его повернуть и отвезти тебя домой.

Она было заревела, но я так глянул на нее, что утихла вмиг.

- А теперь, - говорю, - мы будем плясать танец Журавлей.

Рена вытаращила глаза:

- Но ведь это мужской танец!

Я поднялся.

- Отныне и впредь это наш танец, - говорю. - В круг!

И вот на маленькой кормовой палубе мы плясали Журавлей. Море было темно-синее, как эмаль, что кузнецы вжигают в бронзу; вокруг в пурпурной и золотой дымке плыли острова…

А оглядев наш круг, я увидел в вечернем солнце словно гирлянду, сплетенную из белых и смуглых рук, из светлых и темных распущенных волос. Мы пели себе сами. Чернокожие воины улыбались, сверкали белками глаз и зубами и отбивали нам такт на своих полосатых щитах; на нас глядели и рулевой с кормы, и впередсмотрящий с носовой площадки; а на мостике поигрывал своим хрустальным ожерельем и гнул брови капитан, и маленький негритенок, что свернулся у его ног, тоже не сводил с нас свои глазенки.

Наконец, тяжело дыша, мы попадали на палубу. Ребята улыбались; и, глядя на них, я подумал: «Лиха беда начало. Охотничья свора - это не просто сколько-то собак; так и мы теперь».

Если разобраться, к тому времени я уже давненько не общался со своими ровесниками. И рядом с иными из них - как Хриза или Иппий - чувствовал себя так, словно годился им в отцы. Я был не только самым старшим, но и самым высоким из нас, кроме Аминтора.

- Славно, - сказал я ребятам. - Это заставит их присмотреться к нам. Наверно, нечасто жертвы приезжают к ним с пляской, а в порту народ будет нас встречать, так Лукий говорит. Похоже, что они там ставят заклады на плясунов: какой дольше протянет… Я никогда не слыхал, - говорю, - чтобы так легкомысленно относились к жертвоприношениям; но тем лучше для нас: даже их собственные боги, наверно, не слишком высоко их ценят.

Мы подходили на ночевку к острову. Чудесное это было место: в глубине острова - горы, поросшие виноградом и фруктовыми деревьями в цвету… А из одной - высокой, с плоской вершиной - подымался к небу тонкий дымок. Я спросил Менестия, не знает ли он, где мы.

- Это Каллиста, - говорит, - самый прекрасный из Кикладских островов. А вон священная гора Гефеста. Видно дым из его кузни, что идет из вершины.

Мы подходили к острову - и у меня мурашки пошли по коже. Словно увидел я священную и обреченную красоту, как Царя Коней, готового уйти к богу. Я спросил Менестия:

- Он гневается?

- Не думаю, - говорит. - Гора всегда дымит, по ней курс прокладывают. Это последняя стоянка перед Критом, дальше открытая вода.

- Раз так, - говорю, - нам надо доработать танец пока еще светло.

И мы начали снова. Сначала при свете заката, потом в сумерках - уже и лампы стали зажигать - плясали мы наш танец на берегу; а люди тамошние - они знали, кто мы такие, - стояли вокруг. Слов нет сказать - как они на нас смотрели! Мы развеселились, стали потешаться над ними… Мальчишки пошли кувыркаться; кто колесо крутит, кто сальто… и вдруг наша молчунья Гелика, все так же молча прогнулась назад, на мостик, в кольцо, и - оп! - встала на руки.

Я рассмеялся.

- Вот это да! - говорю. - Кто тебя научил? Ты работаешь, как акробат!

- Конечно, - говорит, спокойно так, - я и есть акробат. Это моя профессия.

Она сбросила юбку, будто так и надо; под юбкой были короткие штанишки, вышитые золотом. И пошла - костей у нее будто вовсе не было; а на ногах бегать или на руках - ей было все равно. Черные солдаты, что сидели в кругу и слушали чьи-то рассказы, - все вскочили, тычут пальцами… «Хау, - кричат, - Хау!» А она - словно их и нет вообще… Но это только в работе, в танцах она себя так вела, а во все остальное время очень была скромная. Девушки-акробатки вообще должны быть скромными; ведь стоит ей забеременеть - что с нее толку?

Когда она закончила, я спросил, почему она не сказала нам сразу. Она потупилась на момент, потом глянула мне в глаза:

- Я думала, все меня возненавидят, за то что у меня больше шансов жить. Но теперь ведь мы все - друзья… Мне надо будет танцевать для критян?

- Конечно да! Клянусь Великой Матерью! Ты выйдешь в конце, завершишь наше представление.

- Но мне нужен будет партнер, чтоб меня поддерживать.

- Здесь нас семеро, - говорю, - выбирай.

Она замялась, потом сказала наконец:

- Я специально следила, кто как танцует. Только ты, Тезей, достаточно ловок… Но тебе твое положение не позволяет…

- Расскажи это быкам, - говорю. - Это их здорово позабавит. Давай показывай, что надо делать.

Это нетрудная была работа. Весу в ней было не больше, чем в ребенке, а от меня ничего не требовалось, кроме устойчивости. Под конец она сказала:

- У тебя хорошо получается. Если бы ты был простой человек - мог бы себе на жизнь зарабатывать нашим ремеслом.

Я улыбнулся:

- Приедем на Крит - этим ремеслом все будем себе жизнь зарабатывать.

Сказал- то с улыбкой, а оглянулся -все вокруг глядят на нас с таким отчаянием… И в голове мелькнуло: «Ну что толку? Зачем это все?…» Такая мысль появляется у каждого, кто взял на себя ответственность за людей; рано или поздно - обязательно появляется… Но я не дался ей.

- Верьте в себя! - говорю. - Если я смог научиться, значит и вы научитесь. Только верьте - и мы можем остаться все вместе. Лукий что-то говорил, будто князья, и вообще аристократы, покупают танцоров и посвящают их богу от своего имени. Быть может, кто-нибудь возьмет нас всех разом. Когда мы войдем в гавань, они все должны увидеть, что мы - лучшая команда, какую только привозили на Крит. А мы и есть лучшая команда - ведь мы Журавли!

Еще момент они стояли молча - и глаза их высасывали мою кровь как пиявки… Но тут Аминтор взмахнул рукой и закричал: «Ура!» - остальные подхватили… До чего ж я любил его в такие минуты!… Он был надменен, резок, несдержан, - но честь свою берег пуще жизни. Его легче было б на куски разорвать, чем заставить нарушить клятву.

На другое утро вместе с утренней кашей мы прикончили еду, что везли с собой из Афин. Оборвалась последняя ниточка, что связывала нас с домом; у каждого из нас оставались теперь лишь его товарищи: мы сами.

Море вокруг Крита темно-темно-синее. Такое темное - почти до черноты. И пустынное, дикое, бурное… Ни один из нас не бывал еще на такой воде, чтоб не видно было берегов. Вот там воистину становишься песчинкой на божьей ладони - но, кроме нас, никто вроде этого не чувствовал. Дородная жрица вышивала, матросы драили корабль, солдаты натирали маслом свои черные тела, капитан сидел, а мальчишка полировал его золоченый нагрудник и шлем, гравированный цветами лилий…

К вечеру подул встречный ветер - парус убрали, гребцы взялись за весла. Корабль закачало, и к ужину никто из нас есть уже не хотел, кроме Менестия. Кое-кто запихал в себя понемногу еды, но еще до темноты все все отдали назад. Полегли мы на палубу и об одном мечтали - умереть бы поскорей!…