На каждый из этих вопросов, если не лукавить, можно дать лишь отрицательный ответ. За небольшими исключениями практически все средства массовой информации пристрастны, тенденциозны и лживы. Чем дольше они существуют в условиях свободы, тем сильнее проявляется их зависимость. Чем настойчивее они провозглашают свою девственность, тем основательнее убежденность в их грехопадении. Чем больше они агитируют и проповедуют, тем меньше они информируют.
А раз так, то спросим себя: что же произошло в мире массовой информации на самом деле? Отмена формальной, административной цензуры не сделала печать свободной от цензуры вообще. Сменилась только форма ее зависимости. Функция, ранее принадлежащая цензорам, перешла сначала к самим журналистам, установившим в собственной среде своеобразную охоту на ведьм, а затем она плавно перетекла к собственникам денежного капитала, финансирующего средства информации.
Идеологическая цензура обрела свое новое воплощение в цензуре финансовых магнатов — хозяев информационных холдингов. Господство власти как таковой, власти, воплощенной в институтах партийного государства, дополнилось властью денежных мешков, нанимающих для обработки публики тех самых растлителей, изменников и пустословов, что добились для себя полной свободы самовыражения. Ощущение идеологической цензуры у пишущей и вещающей братии отсутствует, ибо они едины со своими хозяевами во всем. Журналистике пришлось срочно выбирать — или исчезнуть как класс, не имея собственных средств существования, или довольствоваться ролью нахлебницы и содержанки у богатых покровителей. Метафора о второй древнейшей профессии опять стала актуальной. Нравственные качества сословия журналистов оказались сильно преувеличенными. Продавать теперь приходится не рукопись как товар, а себя как товар.
Такова проза жизни, с которой смирились и “бесстрашные” газетчики, и въедливые репортеры, и вездесущие телекомментаторы. Как существовать, а не как писать — таким оказался основной вопрос для журналистов, получивших формальную свободу. Что стало для них гарантией высоких заработков и хорошим тоном? Инстинкты, а не убеждения, беспринципность, а не принципиальность, подобострастие, а не гордость.
Почему такое оказалось возможным?
Скорее всего превращение кичливого номенклатурного гранда, роль которого играла пресса при КПСС, в дичающего и звереющего на глазах мещанина от информации обусловлено двойственным характером средств массовой информации. Этот двойственный характер до поры до времени не проявлялся лишь благодаря экономическим особенностям предыдущего строя.
С одной стороны СМИ — безусловная форма творчества, обособленный вид духовного производства, который не допускает ни бюрократического вмешательства, ни принудительного ограничения. С другой стороны СМИ — особая отрасль материального производства, которая подчиняется объективным закономерностям, присущим предпринимательству. В этом качестве они должны соответствовать реально существующим экономическим порядкам. Как говорится: с волками жить, по-волчьи выть.
Пока печать, как и все другие отрасли культуры, находилась (скорее номинально, чем действительно) в общенародной собственности, свобода печати сводилась к свободе деятельности журналистов, то есть к свободе творчества. И ограничения печати могли тогда относиться лишь к ограничению субъективной воли автора. После того как печать была подвергнута денационализации, то есть приватизирована, как только она обрела частный характер, свобода печати оказалась низведенной до свободы предпринимательства с использованием средств печати и профессиональных журналистов, а сама свобода в этой сфере духовного производства свелась для журналистов к ничем не ограниченной возможности делать деньги.
Печать как разновидность коммерции фабрикует специфический вид товара — массовую информацию. Этот товар обрел новое качество после изобретения телевидения, продукция которого в состоянии гипнотизировать потребителя, создавая в его сознании представления, не имеющие ничего общего с действительностью. Вся проблема современной свободы печати сводится к пониманию подлинного общественного значения этой отрасли, ее влияния на ход политических процессов, ее способности определять общественное настроение и управлять им, а значит — управлять косвенным путем огромными массами населения.
Борьба за или против свободы печати представляется не разновидностью борьбы за свободу вообще, не стремлением к творческой свободе и, конечно же, не “естественным” желанием свободно торговать массовой информацией как товаром. Она — часть политической борьбы и в этом смысле столь же пристрастна, если не сказать — цинична, как и любая другая форма борьбы за власть.
Следовательно, свобода печати, мечту о которой платонически лелеяло русское общественное мнение, оказалось бессодержательным мифом. В действительности печать вообще не может быть свободной, как не может быть свободной ни одна отрасль общественного производства, как не может быть свободной ни одна социально значимая профессиональная деятельность. Изображение же существующих ныне СМИ в качестве воплощенной формы гражданской свободы, якобы уже достигнутой в “новой” России, предназначено не для нового “класса всадников”, класса буржуазии, а для успокоения “плебса”. Этот доверчивый слой обывателей потребляет любые информационные фальсификаты, усваивает в качестве собственных любые, в том числе чуждые ему идеи, и его природу никому не удается изменить.
Свободную печать по-настоящему наполняют содержанием творчески и экономически несвободные журналисты. Вместо того чтобы способствовать действительной свободе человека, “свободная печать” служит одним из средств его духовного подавления.
Многомиллионные тиражи газет и журналов, еще несколько лет назад поражавшие воображение, слава Богу, больше никогда не повторяться. Стремление к чтению, приобретшее неправдоподобные по величине масштабы, свидетельствовали не о выздоровлении общества, а о его болезни. Тогда большинству населения вдруг показалось, что существовавшая тогда печать что-то от них скрывала. Все заочно ненавидели цензуру, подозревая этот архаичный признак тоталитаризма в гнусном желании не допустить общества к познанию нечто очень важного, жизненно необходимого.
Но вот уже нет цензуры, и публика обнаружила, что печать, утратив ореол мученичества, является не зорким оком народного духа, как она предполагала, а заурядным способом существования корпорации журналистов. Истинный смысл современной журналистики — быть разновидностью предпринимательства, при котором газета или журнал — тот же товар, который его владельцам надо повыгоднее сбыть.
Впрочем, в отличие от хлеба или колбасы, которые удовлетворяют физиологические потребности, потребление печатной продукции непосредственно влияет на состояние души. Различные сорта или виды колбасы, главные отличия которых — качество и цена, делят людей на социальные группы, которые так или иначе сотрудничают между собой. Газеты же, цена которых как правило одинакова, получив неограниченную свободу печатать все, что им заблагорассудится, способны делить общество на враждующие партии.
Выращивание хлеба объединяет людей в многомиллионные общности, именуемые в биологическом смысле народами, а в политическом — нациями. Изготовление газет или телепередач, напротив, делает их врагами. Отравившись в кратковременный период “гласности” и “перестройки” газетами и телевидением, потерявшими вместе с цензурой и нравственные ориентиры, русское общество представляет теперь огромную помойку, на которой каждый, утрачивая понемногу облик человеческий, выживает в одиночку.
Поскольку процесс деградации, стремительно охватив все стороны жизни, произвел по всей стране эффект разорвавшейся бомбы (не только в метафорическом смысле), первое, что интуитивно сделало общество — оно перестало читать газеты, верить тому, что говорят по телевизору и на радио. Большая часть населения перестала доверять тем, кого еще совсем недавно готово было носить чуть ли не на руках.
