“Всем нынче стало известно, что слово тогда только оказывает надлежащее действие, когда оно высказано горячо и проникнуто убеждением, но что же, кроме совести и основанного на ней миросозерцания, может дать ему эти качества? А так как, по обстоятельствам времени, сделалось уже ясным, что без помощи слова вселенную уловить нельзя, то нуждающиеся в этой помощи, подыскав подходящего пройдоху, говорят ему:
— Можешь ли ты, пройдоха, за такое-то лакомство, во все колокола звонить, что помои представляют самый целесообразный для человеческого питания корм?
— Могу, — отвечает пройдоха и начинает обдумывать, какую такую совесть надо иметь, чтоб пропагандировать помои.
И непременно найдет, потому что иначе он не напишет ни повести, ни комедии, ни передовой статьи, ни фельетона, ни даже ученого исследования”.
И вот эти публицисты-пройдохи, что возымели у нас невероятную способность влиять на настроения, “не чувствуют потребности ни в одной из тех святынь, которые для каждого честного человека обязательно хранить в своем сердце. Нет для них ничего доброго, заветного, так что даже представлением об отечестве в их умах соединяется только представление о добыче — и ничего больше. Все это сообщает их деятельности такой размах, такую безграничность свободы, какая обыкновенному смертному совсем недоступна. С неизреченным злорадством набрасываются эти блудницы на облюбованную добычу, усиливаясь довести ее до степени падали, и когда эти усилия, благодаря общей смуте, увенчиваются успехом, они не только не чувствуют стыда, но с бесконечным нахальством и полнейшею уверенностью и безнаказанности срамословят: это мы сделали! эта безмолвная, лежащая в прахе падаль — наших рук дело!”
Кумиры современной публицистики, имя которым легион, совсем недавно изменившие своим прежним идеалам и ставшие принципиальными адептами нового (новыми только для них) мировоззрения, должны, по всей видимости, оставить от прошлого “суеверия” лишь одну заповедь — веру в свободу печати. В Конституции РФ, ставшей квинтэссенцией их своеобразного правосознания, она изложена в ст. 29 (пункт 5), которая гласит:”…гарантируется свобода массовой информации. Цензура запрещается” При этом каждый наделен правом свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом (пункт 4).
Хотя конституционное право с декабря 1993 года не знает термина печать и не придает свободе печати характера конституционной свободы человека и гражданина, но она, безусловно, растворена в более высокой, более значительной категории информации, являясь всего лишь ее частным случаем.
Постольку, поскольку до настоящего времени, начиная с эпохи борьбы за “эмансипацию” от пресловутой 6-й статьи, никто, насколько известно, не посягал на эту свободу, а ограничения касаются теперь лишь способов, благодаря которым она может быть изыскана, получена, передана и т. д., позволим себе встать на иную точку зрения, не совпадающую с общепризнанной или дозволенной к распространению.
Сначала обратим внимание на одну конституционную особенность. Возможно, авторы Основного Закона сознательно заложили ее в упомянутую ст. 29: массовая информация должна быть в Российской Федерации абсолютно свободна; она ничем не может быть ограничена; но обычная информация ограничивается “законными способами”.
Из этого следует, что если свобода массовой информации ничем не ограничивается и законность ее поиска, получения, передачи, производства и распространения не предполагает какого-либо регламентирования, то простая информация, напротив, допускается лишь такими способами, которые предусмотрены и определены законом. Простая информация стеснена перечнем сведений, составляющих государственную тайну. Для массовой информации государственных тайн не существует. В области массовой информации цензура запрещена. Простая информация подцензурна, ибо цензура в той или иной форме, конечно же, содержится в требовании узаконения любых способов ее трансформации с момента появления и до акта потребления.
Массовая информация является особой, специализированной формой информации. Она принципиально отличается от информации, которая возникает при передаче тех или иных сведений от одного человека к другому. Чтобы информация превратилась в массовую информацию, ее должны осуществлять факторами производства — особым средствам массовой информации и наличием особой корпорации, которая профессионально эксплуатирует эти средства.
Статья 29 Конституции, ограничивая свободу простой формы информации, принадлежащей обычным гражданам, представляет абсолютную свободу массовой формы информации, которая принадлежит корпорации. Таким образом, в отношении информации свобода граждан подменена привилегией корпорации.
Теперь становится понятным, почему корпорация владельцев средств массовой информации (телевидения, радио, газет, журналов и т. п.) так настойчиво боролась за принятие Конституции 1993 года и так упорно стоит теперь на стороне “партии начальников” в ее политической конфронтации с “партией народа”. Эти действия обусловлены своеобразной сделкой, которую заключили между собой цех профессиональных информаторов, установивший монополию на средства массовой информации, и “партия начальников”.
Цех приобрел корпоративную свободу, расплатившись свободой других. Он эмансипировал себя от государства, сделав всех остальных его заложником. Корпорация массовой информации освободила себя от цензуры, отдав на произвол цензуры все остальные виды информации, иначе говоря, сделав подцензурной саму жизнь, все ее проявления, за исключение, разумеется, самой “массовой информации”. Что же касается “партии начальников”, то она приобрела мощного союзника, который профессионально обеспечивает ее власть над обществом благодаря новым средствам контроля, объектом которых является не воля человека, а его сознание.
Некогда власть могла господствовать над человеком только телесно. Символом возвышения государства над человеком была тюрьма. ХХ век в этом отношении не только гуманнее, но и изощреннее. Власть, чтобы господствовать, стремится овладеть не самим человеком, а человеческим сознанием. Символом такой власти в наше время является телевизионная башня. Чтобы завладеть человеком, его не надо лишать свободы. Для этого надо предоставить свободу средствам массовой информации. Бесполезно устанавливать контроль за тем, что думает каждый гражданин, достаточно нескольких человек, которые контролируют эфир. Поэтому место Петропавловской крепости или Бастилии — этих мрачных символов тирании, господствующих над человеком, занимают теперь Останкинская или Эйфелева башни.
Во времена подцензурной прессы многим казалось, что стоит только отменить этот зримый символ официального подозрения (цензуру), как высоконравственная журналистика оплодотворит читателя, слушателя или зрителя потоком правды. Думалось, что если в государстве уничтожить цензуру, то само собой государство из безнравственного тут же превратится в нравственное. И в отношениях между властью и гражданами восторжествуют не насилие и обман, а мудрость и закон.
Как журналисты, так и большая часть интеллигенции предчувствовали в свободе печати некий золотой ключик, которым можно открыть ту самую заветную дверь, за которой молочные реки текут в кисельных берегах, — дверь, наглухо заколоченную еще во времена Владимира Ильича и Иосифа Виссарионовича.
Закон о печати (в более широком и современном смысле — о средствах массовой информации), аннулирующий цензуру, стал, таким образом, своеобразным “Карфагеном”, который разного рода растлителям, изменникам и пустословам надо было взять во что бы то ни стало. Этот закон в недавнем прошлом рассматривался в политической надстройке как одно из главных требований оппозиции, наряду с борьбой за упразднение государственных привилегий компартии.
Закон приняли, пресловутую статью отменили. Что же произошло с печатью, как традиционной полиграфической, так и современной — электронной? Стала ли она “зорким оком народного духа”, воплощенным доверием народа к самому себе? Можно ли сказать, что свободные СМИ — это “воплотившаяся культура”, преображающая материальную борьбу в духовную, которая идеализирует ее грубую форму? Превратились ли они, обретя свободу, в такое “духовное зеркало”, в котором народ видит самого себя?
