— Господь всемогущий, — начинает молиться он. — Кто я такой, чтобы просить тебя о многом. Знаю, ты знаешь, что я лентяй и много пью. И встаю поздно. И, блядь, ничего-то я в своей взрослой жизни не смог добиться. Запорол пять помолвок и полжизни провел в вытрезвителях. Если ты всего этого не одобряешь, то давай поговорим на эту тему позже. Ты же знаешь, что я не хуже любого другого могу запустить теннисный мяч, Господи. Ты же видел сам, как в детстве я тыщу раз перебрасывал его через забор. А вот у этого придурка здесь уж не знаю, как язык только поворачивается говорить мне, что я ни за что в жизни так не смог бы. Нет, ну надо же, что несет! Так вот, я молю тебя всего об одном последнем хоумране, после которого, клянусь, я запихаю свою биту этому уроду в задницу и никогда больше не стану играть в стикбол вплоть до самой смерти. Надеюсь, ты все усек, Господи?

Закончив молитву, он опускает руки.

— Подавай, — одними губами командует он Грейс.

Она подает. Он отбивает. Мяч отлетает от биты. Чисто перелетает через забор, затем и через Ав тоже. И со скоростью ракеты несется по направлению к церкви, к огромному круглому мозаичному стеклу над входом. Дзинь. Вот это, бля, хоумран. Окно разбилось. Вот это, бля, мы попали. Мы замираем и только переглядываемся. Первый звук, который следует за звоном разбитого стекла, — это звук биты, падающей на асфальт. И тут же кто-то кричит Бежим. Пожалуй, я предпочту дернуть к дому, чтобы переодеться. Остальные придурки уже что есть духу несутся к Манджоли. На бегу я успеваю один раз обернуться. Грейс возглавляет их группу. Парни бегом толкают перед собой инвалидное кресло с Арчи, заставляя толпу на тротуаре испуганно расступаться. Разъяренные водители, вынужденные сдавать назад, провожают бегущих истошными сигналами, но даже они не в силах заглушить Бобби Джеймса, который на всю улицу отчаянно визжит «Богородицу». Я исчезаю среди улиц с типовыми домами, перехожу на кошачью трусцу и спокойно принимаюсь расчесывать волосы, стараясь не встречаться ни с кем взглядом, но также ни от кого и не прятаться. Не обращайте на меня внимания. Я простой городской церковный служка, спешу домой, чтобы переодеться в костюм, чтоб потом спеть в нем песенку, разве я похож на вандала, который только что разбил в церкви окно и теперь спешит скрыться с места преступления, дабы остаться безнаказанным?

Гарри Карран меряет шагами пятачок перед входом в «У Манджоли» и, в нервном ожидании чего-то, поминутно смотрит на часы. К нему подхожу я в кипенно белом костюме и таких же туфлях. Увидев меня, он расплывается в улыбке.

— Ты только посмотри, а, Тухи, — говорит он. — Здорово выглядишь.

— Спасибо, — говорю я. — И настроение здоровское.

— Нервничаешь?

— Вот еще, — улыбаюсь я. — Все будет хорошо и никак иначе. Все будет просто здорово.

С этими словами я хватаюсь за дверную ручку. Я готов зажигать. Но Карран меня останавливает.

— Подожди, — говорит он. — Я заплатил диджею двадцать баксов сверху, чтобы он всем объявил о твоем появлении.

— Что, правда? — смеюсь я.

— Правда, — гордо заявляет мне он. — Стой пока здесь. Я должен дать ему отмашку, что ты пришел.

Он приоткрывает дверь и проскальзывает внутрь, откуда доносится гомон и орет фоновая музыка. Дверь за ним закрывается, отгораживая все звуки, несущиеся изнутри банкетного зала. Музыка пропадает.

— Леди и джентльмены, прошу минуточку внимания, — слышится приглушенный голос диджея. — Если вы будете так любезны и ненадолго обратите ваше внимание на вход в зал «У Манджоли», то я смогу с радостью представить вам человека, не нуждающегося в представлении, человека, которого привело сюда чувство огромной любви, человека с гениальной шевелюрой, человека, которого все мы очень хорошо знаем и любим, Генри Тухи!

Гарри распахивает передо мной дверь. В зале гаснут все огни, кроме светового пятна прожектора, в котором оказываемся мы с Гарри.

— Текст я сам написал, — шепчет мне он. — Давай, заходи.

Покатываясь со смеху и приветственно потрясая поднятыми руками, я вхожу в зал. Вокруг царит гробовая тишина, пока Гарри не начинает громко хлопать у меня за спиной. Народ подхватывает аплодисменты, и вскоре они становятся всеобщими. Уверен, никто понятия не имеет, что́ происходит, но уговаривать хлопать никого долго не приходится, потому что все здесь меня и впрямь знают да к тому же еще и порядком выпили, поэтому заранее готовы к любым сюрпризам. Ничего толком не соображая, я иду по направлению к танцполу, искоса глядя на луч прожектора, пока Гарри не хватает меня за руку и не оттаскивает к столу, за которым в полном составе уже сидят Карраны, О’Дрейны и Тухи, последние за исключением Стивена (он, конечно, тоже в зале, но при исполнении) и Фрэнсиса Младшего (этот вообще не пойми куда делся). Аплодисменты стихают, и в зале снова зажигается свет. Все за столом выжидающе на меня смотрят.

— Отличный выход, Генри, — со смехом говорит мне Сесилия. — По какому такому случаю?

— А, это сегодня еще далеко не последний, детка, — сообщаю я ей. — Впереди длинный вечер. Добрый вечер, Грейс, — говорю я и целую ей руку.

В ответ она смеется и усиленно пытается зажечь сигарету. Я сажусь рядом с ней.

— Ну, девочки, что у вас новенького? — говорю я, обращаясь к Сес с Арчи, которые оба глядят на меня разинув рты.

— Ты прямо как тот парень на торте, — смеется Сес.

— Это точно, — отвечаю я. — Есть что добавить, Арчибальд?

— Я Арчи, осел, — презрительно фыркает он мне в ответ. — Весь в белом, что ли?

— Да, весь в белом. Какие-то проблемы?

— Нет, пока никаких, — говорит он, — вот когда подадут шоколадный десерт — тогда будут.

— Значит, буду есть осторожно. А вот тебе волноваться уже не о чем. Все, что можно было испортить, ты себе уже испортил, — сообщаю ему я и провожу пальцем по четким колеям от колес инвалидного кресла у него на костюме. Крыть нечем, поэтому для дальнейшего обсуждения десерта Арчи отворачивается к Сес. Грейс выдувает пару колец сигаретного дыма и смотрит на меня, приподняв бровь.

— Хэнк, это что, тот самый костюм, который ты надевал на первое причастие? — спрашивает она.

— Дорогая, первое причастие у нас прошло еще в третьем классе, — замечаю я.

— Так это не тот костюм?

— Нет, милая, не тот.

— Значит, решил заняться продажей мороженого? — интересуется она. — Мне, пожалуйста, пару шариков эскимо.

— Тебе что — не нравится, как я одет? — спрашиваю я и уже начинаю всерьез беспокоиться. — Разве мне не идет?

— Я не сказала, что тебе не классно, — улыбается она.

— И хорошо, потому что иначе я бы сказал, что тебе не мешает купить очки, — говорю ей я. — С толстыми стеклами.

Мы глядим друг на друга и смеемся. Лампочки под потолком сияют, будто звезды вблизи. Над залом несется легкая обеденная музыка — не поймешь, то ли Генри Манчини, то ли Рэймонд Скотт: в общем, кто-то из рафинированных. Народ в основном с улицы Святого Патрика — кое-кто из других кварталов, но таких немного. Болтают, смеются, в руках бокалы. Одеты элегантно. Кругом пахнет едой и шампанским, духами и туалетной водой. Улыбки сверкают так же ярко, как браслеты и ожерелья. Да, лучше дня, чем сегодня, не придумаешь. Генри, я хочу пить. Эй, осел, ты меня слышишь, я пить хочу. Щелк, щелк, щелк. Земля вызывает Тухи.

— Что? — спрашиваю я.

Грейс щелкает пальцами у меня перед носом и говорит:

— Твоя сестра просит, чтобы ты налил ей попить, Хэнк.

— Которая сестра? — Я в недоумении.

— Которая Сес. Я у тебя, вообще-то, единственная.

— Постой, а Фрэнни — он мальчик или девочка? — в шутку спрашиваю я.

Сес смеется:

— Какой ты злой, Генри Тухи. Налей мне какао.

— Вряд ли у них найдется, — говорю я. — Может, хочешь чего-нибудь другого?

— Тогда какао, — улыбается она, показывая мне язык через дырку между зубами.

— О’кей, значит, колу, — заключаю я. — Народ, я иду к бару. Кому-нибудь чего-нибудь принести?